Пирамида. Т.1 - Леонид Леонов

— Вы рано смеетесь. Камень только приступка, над которой и помещается самая дверь...

В награду за невесомый шаг вперед он приласкал свою жертву ястребиным взором.

— Сдвинулось наконец! Теперь стало несколько вещественней, хотя все еще не видно сквозь туман... — Он взялся за свой компот, лишь бы унять почему-то задрожавшие руки. — А между прочим, вы напрасно отказались от обеда. Здешняя еда далека от гастрономических ухищрений презренного Запада, но в какой-то мере она выполняет свое спартанское назначенье в суровом и прекрасном, как говорится, мире грядущего. Право же, меня гложут угрызения совести, что я не настоял... И единственное мое утешенье, что по распорядку старозаветных семей вы уже, наверно, отобедали... не так ли? Если же это просто девичья уловка, то, имейте в виду, фрекен, только спортивная худоба на пользу. Кстати, какой спорт вы предпочитаете? — Словом, он закидал ее пестрыми вопросами, но Дуня уже понимала, что было бы неприлично отвечать всерьез на любой из них. — Впрочем, мы немножко отвлеклись от нашей темы... напомните, о чем у нас шла речь? Ах, дверь... но какая же она? Опишите мне ее пополней.

— Ну, как бы вам сказать, она довольно высокая, — с заминкой сопротивления принялась перечислять Дуня, — Вернее узкая очень по длине, но вы без труда протиснетесь...

— Простите, не вижу, — опечаленно, с жестом режиссерского отрицания прервал ее Сорокин. — Дайте мне ее еще разок, но уже в полный голос!

Слово за слово, с помощью наводящих приемов прояснились внешние приметы товара. Дверь была железная, не иначе как древней работы, в кованой раме и с полосами на заклепках вперехлест, еле вытянешь за скобку — такая тяжелая, однако ничуть не провисшая на массивных крюках так, что всюду заподлицо со штукатуркой, без зазоров и щелей, ни лучика оттуда не пробьется в закрытом положении, взглянешь и забудешь, зато у открывшего ее навсегда сохранится в ушах щемящее пеньице.

— И все же что-то не получается у вас, не вижу, — с отвлеченным лицом повторял режиссер. — По всем приметам, вещь довольно ветхая?

— Я бы не сказала, еще постоит!

— Тогда уточните, собираетесь ли вы мне вручить ее на вывоз, вроде как в утиль, или, как подсказывает здравый смысл, лишь самый ключик от нее. В последнем случае нашей с вами юрисдикции подлежит нечто находящееся непосредственно за дверью. Мне пока не требуется ни адрес, ни перечень возможных за нею находок... но для начала хотелось бы знать, в какого рода помещение ведет она: архивно-складочное, тюремно-башенное, забытое казнохранилище, наконец?

— Если вы насчет клада подумали, то я бы и не пришла к вам тогда. Зато там есть такое, чего не найдешь ни в одном Мирчудесе!

— Например?

— Ну, главным-то образом безлюдная пустыня, просто даль иногда и в ней то скалы разные, то море. Вчера застала там бурю ночную, даже войти не смогла.

— Буря как раз то самое, чего мне всегда не хватало. Хорошо, я согласен купить и бурю, но дайте же мне ее потрогать хотя бы сквозь мешок... может быть, это далеко не качественная буря?

— Все шутите, Сорокин... не спросили даже до сих пор, сколько денег мне надо. И я хочу получить их вперед.

Их взгляды встретились, в Дунином читалась непреклонная воля. Самая дерзость высказанного условия подтверждала явную достоверность предлагаемого сокровища.

— Имейте в виду, милая девочка, для меня нет в мире ничего такого, чего я не смог бы оплатить в тот же день и наличными, — строго сказал Сорокин и вдруг решился на поступки, означавшие сдачу на милость победителя. — Выслушайте, у меня есть план. Вас не соблазняет с места в карьер совершить ряд безумств, доступных человеку с воображеньем в расцвете социализма... скажем, полюбоваться на вечерний город с Воробьевых гор, затем отправиться на того знаменитого иллюзиониста, у которого гастроли в цирке. Говорят, этот верзила в затрапезном пиджаке совершает на арене кое-какие пустячки, способные опровергнуть государственное мировоззренье. Вся Москва сходит от него с ума, но я берусь достать места за полчаса до начала и, наконец, мы поужинаем в Доме литераторов, где можно наблюдать наших любимых творцов во всех ракурсировках, до драк включительно. Словом, весь мир у ваших ног, и в награду вы всего лишь позволите мне доставить вас домой в заранее обусловленное время, однако, если позволите, уже до самого порога вашего замка на сей раз, ладно? Но сперва главное... Здесь у меня машина, и по дороге к развлечениям мы смогли бы заскочить к вам на место. Найдется же в той секретной двери одна, насквозь проржавевшая дырочка для обозрения внутри лежащего пространства!

Он сам себя не узнавал теперь, — не оставалось и следа от заносчивого киномэтра с бесплодной скептической хохмой, разъедающей любой сосуд, куда налита душевная оболочка прежде всего... и потом через дырку уходит в землю все накопленное ранее — смешное, до стыдности трогательное, человеческое, из чего только и создаются шедевры. Больше того, чем глубже сейчас сознавал он почти обидную нелепость предложенной аферы, тем сильнее боялся погасить в себе смутное пока, но уже крылатое влечение к чужой, бесконечно наивной тайне, как будто лишь она одна способна оплодотворить художника на истинное искусство.

Все это время, как ни отворачивалась, Дуне никак не удавалось изгнать из поля зрения трагическую расфранченную куклу, о которой шел торг. Буквально по минутам могла бы назвать, что поделывает вверху, за балюстрадой, может быть, самая противоестественная пара, какая только случалась на свете. Очевидно, из-за дымковской неприспособленности к земному распорядку, а возможно — опасаясь очередной, ради краткости, проделки с его стороны, женщина сама вела расчет с официантом. Тот машинально кивал, не спуская озабоченных, чем-то обнадеженных глаз с ее спутника, в котором по странной подсказке сердца уже опознал героя тогдашних столичных слухов и догадок. Но, значит, сам Дымков вовсе не понимал ни своей эпохальной славы, ни тем более прощального значения ее вспышки перед погружением мира в беспросветный рационализм. Чуть оставшись наедине с собой, без стороннего присмотра, он враз утрачивал характер неистребимого весельчака, напротив — в его поведении проступало что-то от плененной, голенастой и долгоносой птицы, высматривающей лазейку для бегства, равно как в манере время от времени близоруко подносить к глазам пальцы угадывалась попытка постигнуть назначенье стеснительного, совсем ему не обязательного, все еще полностью не освоенного тела, бремя которого не вознаграждалось пока обычными вульгарными радостями бытия. Возможно также, то было временами мучащее всех нас воспоминанье невесть о чем! И значит, женщине были знакомы такие припадки, потому что наугад, не прерывая расчетов, протянула Дымкову зажигалку из сумки, и Дуне жалко было видеть, как он тотчас отдался любимой игрушке, как ребячливо улыбался возникавшему перед ним язычку пламени, освещавшего глубину его глазниц... Все чиркал и гасил, всякий раз нюхая пальцы: что-то здесь не совпадало с его представленьем о большом огне. За минуту перед тем, пестрый и забавный, всего лишь для нее шут гороховый, он снова показался Дуне заблудившимся ребенком. «Я здесь, взгляните на меня, совсем рядом...» — мысленно прокричала она, и Дымков тотчас безуспешно повертел головой, как и люди — при неполной пока глухоте силятся распознать происхождение звука. Таким — помнила его, когда по первому зову являлся к ней в мезонин, и теперь беспомощное неведение его показалось Дуне тяжким предзнаменованием.

В ту же минуту Дуне пришло в голову, подавив личные обиды, обратиться непосредственно к Дымкову за помощью, и таким образом остается предположить, что Дунин отказ добыть деньги впрямую предшествовал, если только не был причиной, решениям Шатаницкого на ходу перестроить расставленную западню.

— Итак? — спросил Сорокин.

— Нельзя... — с опущенными глазами твердо сказала Дуня. — Не хочу.

— И не боитесь, что кто-нибудь однажды помимо вас откроет вашу дверь?

— Никто не сможет войти туда без меня, — улыбнулась Дуня.

— Но почему, почему?

— Она нарисованная.

На таком повороте Сорокину полагалось бы оскорбленно подняться и уйти, но, значит, при сочетании благоприятствующих условий именно иррациональность поступающих к нам сведений становится источником самовоспламеняющейся веры — в силу до детскости простого прозрения, что дверь в неведомое должна отмыкаться таким же незаправдашним ключом. И вдруг, вопреки голосу служебного благоразумия режиссер Сорокин абсолютно уверовал в ее существование, причем вера его, по Тертуллиану, по меньшей мере учетверилась бы, кабы узнал вдобавок ее весьма странное местоположенье на замкнутой в себе колонне. Последовавший затем припадок начался кратковременным столбняком, после чего из самой его середки забубнил уже знакомый по прежним разам, жестяного тембра и без нижних частот, сдавленный голос, сопровождаемый серией томительных жестов и спазматических восклицаний в духе былых кликуш с церковной паперти, что само по себе не могло украсить признанный столп социалистического реализма. Хорошо еще, что высказанная затем ахинея, к которой, стыдно сказать, сам он прислушивался с нескрываемым интересом, не привлекла штатных наблюдателей, потому что содержавшиеся там вольности, хотя и подсказанные нечистым духом, весьма могли повредить не только его политическому, но и физическому здоровью.