Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мою сестру назвали Няшей. У родителей хватило ума обойтись без гадания по новостям хотя бы с ней, а то быть бы ей какой-нибудь взрывающейся Зульфией.
Несколько лет мы с Няшей Няшевной раздирали маму на части (у нас и правда была такая привычка – тянуть ее за руки в разные стороны во время прогулок), а потом мама поехала за дровами, попала под лошадь и умерла. Это был несчастный случай, хоть у жандармерии возникли и другие подозрения. Но мама любила нас с сестрой и вряд ли бросила бы на этой негостеприимной планете. Хотя, конечно, как знать…
Отец судился с городскими властями, утверждая, что у сбившей маму лошади был неправильно запрограммирован имплант, но доказать ничего не сумел, и дело замяли. После этого он стал пить.
Дело было не только в том, что он не смог пережить разлуку с мамой.
Во время судебных скандалов и разбирательств он часто терял терпение и публично произносил ГШ-слово в неподобающих контекстах. Проще сказать, крыл факом по Гоше что твой скоморох. Поэтому его кармический индекс упал так низко, что его отлучили от Свидетельства – то есть лишили прежней идентичности.
Принудительно поменялась имплант-подсветка, и весь эмоциональный каркас его личности стал рассыпаться. Не то чтобы у отца отобрали надежду на банку – ее не было и прежде. Его лишили надежды на надежду. Но такие нюансы я начал понимать только через много лет.
Из-за пьянства отец потерял работу в конно-трамвайном депо, стал пить еще больше, до изнеможения курил туман, не стесняясь нас с сестрой, а потом Няша нашла его висящим на потолочной балке. Ему было всего тридцать семь.
В записке он написал, что верит в Прекрасного как в Невыразимого несмотря на случившееся – и надеется, что телесный мрак развеется навсегда, освободив скрытый свет истины.
При его жизни никакого света я не замечал. Он считал нас с Няшей глупым недоразумением, а оказалось, что недоразумением для этого мира был он сам. Надеюсь, что он, как обещала его вера, пришел в себя на третьем таере в ниспосланной ему банке и созерцает теперь славу и истину Прекрасного, которую показывал когда-то нашей доверчивой и доброй маме высоко над закатной Москвой.
Няшу забрала сибирская родня матери (с тех пор я ее не видел и даже про нее не слышал). Меня отдали в интернат при училище Претория, когда мне было пятнадцать лет.
Преторианцев, как известно, лучше всего строгать из сирот.
* * *
У нас в училище открыто брали за образец янычарский корпус, существовавший когда-то в Турции.
Разница была в том, что турки отдавали христианских детей на воспитание в мусульманские семьи, а в Претории предпочитали ребят, конфискованных у неблагополучных родителей ювенальной юстицией. Таких для набора хватало – в какой семье нет проблем, если хорошенько поискать?
В пятнадцать лет мне поставили в череп социальный имплант. Раньше это происходило в более зрелом возрасте, но медики научились делать втулку пластичной – она теперь растет вместе с черепом. Этот день, собственно говоря, я и считаю датой своего настоящего рождения.
Все, что я знал о мире, все мои эмоции и мысли находились прежде в состоянии полного хаоса. А как только в моем черепе просверлили дырку, сквозь нее словно упал свет – и то, что пылилось в лабиринтах извилин, сразу построилось в идеальный как на плацу порядок.
Лучшая аналогия, приходящая мне в голову, – это известный опыт из курса естествознания. На лист бумаги высыпают железные опилки, а потом подносят снизу магнит. Опилки выстраиваются вдоль линий магнитного поля, образуя красивые и четкие узоры вокруг двух полюсов.
Вот то же самое произошло с моей душой после начала имплант-подсветки. Все в ней выстроилось по четким и ровным линиям между полюсами. Полюсов было два, и я с изумлением понял, что они очень напоминают… маму с папой.
Маминым полюсом была сердечная привязанность к тому месту, где меня зачали (я имею в виду не колесо «Сансара», а Россию, или Доброе Государство – как ни назови).
У меня была Родина, и это было важно. Родина была большой, хорошей и справедливой, но немного неуклюжей и простоватой, из-за чего врагам век за веком удавалось возводить на нас клевету. Вокруг нашей Родины простиралась вражеская земля, откуда приходили убивать и грабить, а в промежутках между завоевательными походами вливали в наши души смуту и яд.
Я любил свою землю и живущих на ней людей, не задумываясь, заслуживают они этого или нет. Мое сердце радовалось их успехам и горевало о неудачах, ненавидело наших клеветников…
В общем, этот полюс был похож на маму – во всяком случае, до дела пивной оппозиции (сам я был тогда слишком мал и сужу по рассказам отца).
А вот с отцовского полюса было видно, что я живу в жестокой и несправедливой диктатуре, где власть вместе с собственностью по непонятной причине принадлежит кучке спрятавшихся в банки узурпаторов, и все мы – что-то среднее между их рабочим скотом и картежными фишками.
Еще оттуда казалось, что вокруг нашего острова неправды цветет большой и умный мир, живущий по гуманным и мягким правилам, и именно оттуда к нам приходит свет справедливости и добра.
Как только включилась имплант-подсветка, каждая крохотная частичка моего ума развернулась вдоль новых силовых линий и стала крохотным магнитом сама. И у всякой моей мысли и эмоции появились теперь два тех же самых полюса.
Даже в имени «Салават» присутствовала эта заколдованная двойственность. Папино сало, воткнувшееся в мамину вату. С точки зрения сала злом была вата, с точки зрения ваты злом было сало.
И я не просто совмещал каким-то образом эти полярности. Я был этим противоречием сам. В общем, именно в импланте пряталась когтистая лапа Сатаны (как сказала бы мама), или сложное сердце современной политики, экономики и культуры (как сказал бы папа).
Мой преторианский ум говорил то и другое с одинаковой громкостью.
Что-то похожее происходит со всеми мальчишками и девчонками, когда им вживляют имплант, но в куда более мягкой форме. Подобной полярной расщепленности они не испытывают. Такое случается только с нами, курсантами Претория, и дело здесь в особенностях нашей подсветки.
Для большинства очипованных граждан роковая двойственность русского ума не слишком даже заметна, потому что оба нарратива скрыты под густым потоком имплант-рекламы. А на курсантов Претория рекламу практически не транслируют. Взять с нас нечего – наша покупательная способность равна нулю. Мы едим и спим в казарме, а форму нам выдают.
Мы не сердобольская гвардия, и
