Мельмот скиталец - Чарлз Метьюрин

- Дочь моя, я послала за тобой, чтобы ты узнала то, что здесь написано. Строки эти доставят удовольствие и тебе, и мне, вот почему я хочу, чтобы ты села и послушала, а я тебе их прочту.

С этими словами донья Клара уселась в огромное кресло с высокой спинкой, частью которого она казалась сама: такой одеревеневшей была вся ее фигура, такими недвижными - черты лица, таким тусклым - взгляд.

Исидора отвесила низкий поклон и села на одну из подушек, которых в комнате было великое множество, а дуэнья, надев очки и водрузившись на другую подушку по правую руку доньи Клары, с трудом и то и дело запинаясь, стала читать письмо, только что полученное доньей Кларой от ее мужа, который высадился отнюдь не в Осуне {3}, а в одном из действительно существующих портовых городов Испании и теперь был уже на пути домой.

"Донья Клара,

Прошло уже около года с тех пор как я получил от вас письмо с

сообщением о том, что нашлась наша дочь, которая маленьким ребенком

пропала вместе со своей нянькой у берегов Индии и которую мы считали

погибшей. Разумеется, я ответил бы на ваше письмо раньше, если бы

дела мои не помешали мне это сделать.

Я хочу, чтобы вы поняли, что меня радует не столько возвращение

дочери, сколько то, что небеса вернули себе заблудшую душу, вырвав

ее, так сказать, e faucibus Draconis - e profundis Barathri {Из

пастей дракона, из глубин бездны (лат.).} - отец Иосиф лучше

разъяснит вашему разумению, что это означает.

Я убежден, что с помощью этого верного служителя господа и

пресвятой церкви она сделалась теперь настоящей католичкой по всем

пунктам, необходимым, абсолютным, сомнительным или непонятным,

формальным, основным, главным, незначительным или обязательным, как

подобает быть дочери старого христианина, каковым я (притом, что я не

достоин этой чести) считаю себя и этим горжусь. Кроме того, я

рассчитываю, что она окажется такой, какой полагается быть испанской

девушке, - иначе говоря, украшенной всеми добродетелями, какие ей

полагается иметь, и прежде всего скромностью и сдержанностью. Эти

качества всегда были у вас, в чем я имел возможность убедиться, и я

надеюсь, что вы постарались передать их ей - ведь, как вы знаете, в

подобных случаях тот, кто получает, обогащается, а тот, кто отдает,

не становится беднее.

Наконец, коль скоро всякая девушка должна быть вознаграждена за

свои целомудрие и сдержанность, будучи соединена узами брака с

достойным супругом, отец обязан позаботиться о том, чтобы найти для

нее такового и последить, чтобы она не пропустила времени и не

засиделась в невестах, что для нее было бы и невесело и неприятно,

ибо люди стали бы думать, что ею пренебрегают мужчины. Поэтому,

движимый отеческою заботой, я привезу с собою человека, который

должен стать ее мужем, дона Грегорио Монтилью; о качествах его мне

сейчас некогда распространяться, но я полагаю, что она примет его

так, как полагается почтительной дочери, а вы - как послушной жене.

Франсиско де Альяга"

- Ну вот, дочь моя, ты выслушала письмо своего отца, - сказала донья Клара, словно собираясь начать долгую речь, - и, разумеется, молчишь теперь и ждешь, что я перечислю тебе все обязанности, относящиеся к тому состоянию, в которое ты вскоре вступишь. По мне, так их три: послушание, молчание и бережливость. А самая главная из них, которая включает в себя тринадцать пунктов, это...

- Господи Иисусе! - воскликнула в волнении дуэнья, - что это с сеньоритой, она так побледнела!

- Самое главное, - продолжала донья Клара, откашлявшись, приподняв одной рукой очки, а тремя пальцами другой указывая на огромный том с застежками, что лежал перед нею на пюпитре, - то было Житие святого Ксаверия {4}, - что касается упомянутых тринадцати пунктов, то запомни, что полезнее всего для тебя первые одиннадцать, два последних тебе изложит твой будущий муж. Итак, во-первых...

Тут раздался какой-то приглушенный звук, на который почтенная сеньора не обратила, однако, внимания, пока дуэнья вдруг не закричала:

- Пресвятая дева! Сеньорите стало худо.

Донья Клара опустила очки, посмотрела на дочь, которая упала с подушки и лежала теперь без признаков жизни на полу, и, немного помолчав, сказала:

- Ей в самом деле худо. Подымите ее. Позовите на помощь и облейте ее холодной водой или вынесите на свежий воздух. Боюсь, что у меня выпала закладка из книги, - пробормотала донья Клара, оставшись одна, - и все из-за этих глупых толков насчет любви и замужества. Благодарение богу, никогда в жизни я не любила! А что до замужества, то тут уж все складывалось, как угодно господу и родителям нашим.

Несчастную Исидору подняли с полу, вынесли на свежий воздух, который, должно быть, подействовал на ее все еще зависимую от стихий натуру так же, как вода действовала на hombre pez {Человека-рыбу {5} (исп.).}, о котором столько в то время в Барселоне ходило легенд, да ходит и по сей час.

Она пришла в себя. Послав свои извинения донье Кларе, она попросила служанок уйти, сказав, что хочет остаться одна. Одна! Вот слово, которое у влюбленных всегда имеет вполне определенное значение: они остаются в обществе того, чей образ неотступно стоит у них перед глазами и чей голос душа их слышит даже в те часы, когда он далеко.

Пережитое ею потрясение было пробным камнем для женского сердца, и Исидора, в которой сила страсти сочеталась с полным отсутствием рассудительности и жизненного опыта, которая была натурой решительной и умела владеть собой, но вместе с тем под влиянием обстоятельств сделалась и застенчивой и робкой и легко могла теперь лишиться присутствия духа, стала жертвой борьбы чувств, которая вначале даже угрожала ее рассудку.

Прежняя независимость и беспечность подчас вновь оживали в ее сердце и побуждали ее на дикие и отчаянные решения, именно такие, какие приходят большинству робких женщин в минуту крайней опасности и которые они бывают способны исполнить. К тому же новые для нее и навязанные ей привычки, строгость, с которой ей прививали эту фальшь, и торжественная сила религии, которую она совсем недавно узнала, но успела, однако, глубоко почувствовать, - все это побуждало ее отвергнуть всякую мысль о несогласии и сопротивлении как великий грех.

Прежние чувства ее не хотели мириться с новыми обязанностями, которые на нее возложили, и в сердце у нее шла страшная борьба: ей приходилось удерживаться на узенькой полоске земли, которую с обеих сторон захлестывали волны и которая становилась все уже и уже.

Это был ужасный для нее день. У нее нашлось достаточно времени, чтобы подумать; однако в глубине души она была убеждена, что никакие размышления помочь ей не могут, что решить за нее должны сами обстоятельства и что в ее положении никакая внутренняя сила не может противостоять силе физической.

Нет, должно быть, более тягостного занятия для души, чем обходить усталым и раздраженным шагом один и тот же круг мыслей и всякий раз склоняться к одним и тем же выводам, а потом возвращаться снова к знакомым местам, ускоряя шаг, но совсем уже выбившись из сил; уверенно отправлять в это путешествие все наши самые заветные дарования, радостно провожать уходящие в море суда, чтобы вскоре стать свидетелем того, как они терпят крушение, как, покалеченные бурей, они беспомощно носятся по волнам и как потом тонут.

Весь этот день она думала только о том, как найти выход из того положения, в которое она попала, а в глубине сердца чувствовала, что выхода нет; такое вот состояние, когда ощущаешь, что все силы, поднятые со дна души, не могут одолеть окружающую посредственность и тупость, на помощь которым приходят еще и обстоятельства, - такое состояние способно и погрузить в уныние и ожесточить; так чувствует себя узник из рыцарского романа, которого связали заколдованными нитями, крепкими, как адамант.

Тому, кто по складу своей души более склонен наблюдать различные человеческие чувства, нежели переживать их вместе с другими, было бы небезынтересно проследить, как тревоге и всем мукам Исидоры противостояло холодное и спокойное благодушие ее матери, которая весь этот день с помощью отца Иосифа старательно составляла то, что Ювенал называет verbosa et grandis epistola {Многословное и длинное послание {6} (лат.).}, в ответ на послание своего супруга, и поразмыслить над тем, как два человеческих существа, казалось бы одинаково устроенные и назначение которых, по всей видимости, любить друг друга, могли почерпнуть из одного и того же источника воду сладостную и горькую.

Сославшись на то, что она все еще плохо себя чувствует, Исидора испросила у матери позволения не являться к ней в этот вечер. Наступила ночь; скрыв от глаз всю ту искусственность в вещах и в поступках людей, которые окружали девушку днем, ночная тьма в какой-то степени возвратила ее к ощущению прежней жизни, и в ней пробудилась былая независимость, в течение дня ни разу не напоминавшая о себе. Мельмот не появлялся, и от этого тревога ее сделалась еще острее. Ей начинало уже казаться, что он покинул ее навсегда, и сердце ее замирало при этой мысли.