Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

Я внимательно следил за тем, что пишут молодые, уже напечатавшиеся и обратившие на себя внимание писатели. Самым заметным из молодых был тогда Анатолий Кузнецов, будущий невозвращенец. Его повесть «Продолжение легенды» огромными тиражами вышла сначала в журнале «Юность», потом в «Романгазете». Критики считали ее образцом «исповедальной прозы». Я читал и думал: вот как надо писать! Просто, достоверно и — «проходимо». Одно из главных требований соцреализма, чтобы в центре был положительный герой, с энтузиазмом строящий социализм, было соблюдено. И в то же время достоверность и доверительная интонация. Но о чем и как я могу написать? Не ощущая свою прошлую жизнь источником каких-то сюжетов, я решил поехать все-таки в Казахстан и набраться там новых впечатлений.

Черная пропаганда

На какомто этапе мы узнали, что из студентов нашего института будет составлен отряд, который разобьют на бригады и распределят по разным колхозам. Начальницей отряда была назначена женщина лет пятидесяти, кандидат сельскохозяйственных наук, взятая почемуто из Тимирязевской академии, — своих, что ли, таких не хватало? А скорее всего, числилась она не только в Тимирязевке, но и на Лубянке. Она ходила во всем черном и сама была вся черная. Ее черные волосы пахли сапогами, потому что она, как мне сказали, подкрашивала их дегтем. Лицо было сплошь покрыто черными конопушками и потому казалось немытым. Ее имени и фамилии я уже не помню, но студенты сразу прозвали ее «Черная пропаганда», и это прозвище к ней крепко прилипло.

Задолго до поездки ктото чтото ей сказал про меня. Она заинтересовалась, стала меня искать и нашла в одной из пустых аудиторий, где я как раз, ползая по полу, раскладывал и клеил материалы своей газеты «Историк».

Она начала с комплиментов, которые в ее устах звучали фальшиво. При этом смотрела на меня маленькими мышиными черными глазками и умильно улыбалась. Губы улыбались, а глаза оставались недобрыми.

— Мне о вас рассказывали много хорошего. И о том, как вы учитесь и как делаете газету. Это очень хорошо, что вы делаете газету. Это очень нужное дело. Газета, как говорил Ленин, это не только коллективный пропагандист, но и коллективный организатор. Вы с этим согласны?

Я кивнул головой, потому что не соглашаться с Лениным было не принято.

— Возможно, мы и на целине тоже позаботимся о стенной печати. Надеюсь, вас можно будет привлечь?

Я сказал:

— Можно.

— Я слышала, вы и стихи пишете и даже печатались в «Правде». Хорошо бы вы описали в стихах, понимаете, героический труд наших студентов.

— Если он будет героическим, — уточнил я.

— Вы сомневаетесь, что он будет героическим? — Глазки ее еще больше сузились.

Сомневаться в этом, пожалуй, не стоило (так же, как не соглашаться с Лениным), и я сказал:

— Что вы! Что вы! Конечно, не сомневаюсь.

Она остановила на мне свой взгляд, долго о чемто думала и, думая, шевелила губами.

— Мне кажется, что, когда вы говорите, что не сомневаетесь, вы не всерьез говорите, а иронически.

— Что вы! Что вы! — возразил я энергично. — Как я могу иронизировать над святыми для всех нас понятиями?!

Она опять надолго задумалась. Видимо, придя к выводу, что ответа на свой вопрос, иронизирую я или нет, не получит, перешла собственно к цели своего визита.

— Так вот, хорошо… Хорошо бы, — сказала она, — написать о героическом труде наших студентов чтонибудь, понимаете, задорное, оптимистическое, такое, чтоб, понимаете, звало наших ребят на подвиг.

Тут я ее огорчил.

— О нет, — сказал я, — так писать, как вы говорите, я не умею. Я пишу стихи грустные.

— Грустные? — удивилась она. И сделала участливое лицо. — А почему грустные?

— Какие получаются.

— Я не понимаю, что значит, какие получаются. Если вы умеете писать стихи, то вы должны писать, какие нужно. Что значит грустные стихи? Отчего грустные? Разве наша жизнь дает основания для грусти? Вы посмотрите, какими темпами развивается наша страна, какое строительство идет по всей ее территории! Как выполняются пятилетние планы! Вы читали последнее выступление Никиты Сергеевича Хрущева?..

Она мне еще долго внушала мысль, что я должен писать стихи веселые, полные исторического оптимизма и уверенности в завтрашнем дне. В конце концов я с ней согласился, но огорошил ее еще одной новостью.

— И кроме того, — сказал я и посмотрел ей в глаза, — я стихи пишу только за деньги.

На самом деле это было вранье. Хотя я, бывало, получал в некоторых газетах мелкий гонорар, но это были исключения, а не правило. Тем не менее в каких-то ситуациях, когда мне не нравился заказчик, я объявлял, что стихи пишу только за деньги.

— Что?! — Она была потрясена услышанным. — Что вы сказали?!

— Поэтам за стихи обычно платят гонорар, — уточнил я, после чего она долго молчала, а потом сказала удивленно и с осуждением:

— А вы, оказывается, меркантильный.

— А вы, — спросил я, — разве бесплатно работаете?

На что она мне с презрением ответила:

— Я работаю, а не стишки сочиняю.

И вышла.

Видно, ее разочарование было так сильно, что она больше ко мне ни с какими предложениями не обращалась, и я отправился на целину в качестве рядового студента.

«Вышли в жизнь романтики…»

Большинству студентов, ехавших на целину, телячьи вагоны были в новинку, а я в них наездился и в войну, и во время солдатчины. В нашем эшелоне только один вагон, головной, тот, что за паровозом, был пассажирский. В нем расположились начальники отрядов нескольких столичных институтов: авиационного, металлургического, автодорожного, литературного и нашего МОПИ.

Пассажирский вагон был ничем не украшен, а на наших телячьих, не отмытых от грязи и копоти, были натянуты кумачовые полотна с лозунгами вроде «Комсомольцы — беспокойные сердца» и «Даешь казахстанский миллиард!». Вагон моего исторического факультета был украшен цитатой из Маяковского: «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими!»

Мы ехали крепить его, как нам сказали, на два месяца (на самом деле получилось три с лишним), но провожавшие студентов родители вели себя так, будто провожали своих еще не повзрослевших детей на фронт. Дети старались держаться мужественно, как и полагалось будущим фронтовикам. По радио специально для отъезжающих передавали концерт. Какойто актер читал подходящие к случаю стихи Роберта Рождественского:

Вышли в жизнь романтики,Ум у книг занявшие,Кроме математикиТрудностей не знавшие…

Среди таких романтиков я был редким исключением.