Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Бальмонт восхищался порядками английской жизни и самими англичанами. Мне они не нравились; их строго установленные формы общения, банальность их разговоров, их лицемерие.

Образчик его мы получили в первый же день по приезде в Оксфорд. Приехав из Лондона, мы остановились в одном пансионе, который англичане нам очень хвалили: порядок, тишина, респектабельная хозяйка. Мы прямо с вокзала туда и поехали. Не успели мы осмотреться, как раздался гонг к обеду. Мы спустились в общую столовую. Там уже все пансионеры, человек шесть-семь, были в сборе. Ждали хозяйку, все стояли и переговаривались полушепотом, как будто в комнате был покойник. Наконец она появилась — старая, невзрачная, с злющим лицом, осмотрела нас, как классная дама, затем сложив молитвенно руки и воздев глаза к небу, прочла молитву, после чего нас пригласили сесть. Подали нам жидкий, невкусный суп, на второе — несвежую рыбу, на третье — какую-то сладкую кашицу, все это в минимальных порциях. После обеда хозяйка встала и прочла благодарственную молитву. («Это мы благодарим, наверно, за тухлую рыбу, — сказал мне в негодовании Бальмонт, — совсем из Диккенса»). Тотчас после обеда мы побежали искать себе другое пристанище и нашли отдельные комнаты со столом, где мы были независимы от хозяйки.

В первые же дни нашей жизни в Оксфорде мы перезнакомились почти со всеми учеными и профессорами этого университетского городка. Они первые приходили к нам и звали нас к себе, мне приносили от жен пригласительные карточки. Каждый день нас приглашали на завтраки, обеды, garden party, выказывали нам большое внимание. Но, знакомясь с нами, все без исключения спрашивали нас: «Are you comfortable in Oxford?» (Хорошо ли вам в Оксфорде?) и еще: «Не схватили ли вы насморка в такую холодную весну?» И, не слушая ответа, ждали, чтобы мы восторгались Англией. Правда, эта весна была исключительно холодная, но англичане это как будто игнорировали. С 1 мая они прекращали топить, и в этот холод не топили. В гостиной зажигался камин, и дамы декольте, продрогшие в столовой за обедом, грелись у огня. На другой день хозяйка дома делала визиты своим гостям, справлялась, не простудились ли они у них. «Было бы настолько проще топить», — сказала я одной хозяйке дома. «В мае топить! Да что вы, в мае всегда тепло». Детей вывозили в колясочках в парки, няни все были в белых пикейных платьях и сидели на газонах, трясясь от холода. Но в мае так полагалось.

Они никогда не спрашивали нас о нашей жизни, о России. Обо всем русском говорили свысока, делая одно исключение для Л. Толстого, которому отдавали справедливость: «О, это большой талант».

Правда, это при начале знакомства и в светском обществе. Потом они больше открывались, но в большинстве случаев были самомнительны, надменны, неизменно держались своих старых традиций.

Представляя в обществе Бальмонта, они не говорили, что это русский поэт и переводчик Шелли, а называли его «мистер Бельмон, профессор при Тайльровском институте». Меня называли «женой профессора при Тайльровском институте миссис Бельмон».

В обществе их нельзя было говорить ни о чем, находящемся вне закона.

Бальмонту, заговорившему однажды в обществе об Оскаре Уайльде, о его сказках, собеседник не ответил, а потом подчеркнуто переменил разговор.

Старик Морфиль извинялся перед Бальмонтом за то, что на мои расспросы о Мэри Годвин рассказал о своей встрече с ней во Флоренции, когда она была уже старушкой. О ней, как о незаконной жене Шелли, не полагалось упоминать, особенно в обществе дам.

Во всех мелочах жизни у них были нерушимые правила и обычаи. Попросить у знакомой книгу какого-нибудь английского классика считалось неприличным. У каждого человека должны быть свои книги, а если у него их нет, пусть возьмет их в общественной библиотеке. «Просить книгу Шекспира или Байрона — это так же неприлично, как просить у кого-нибудь его башмаки или перчатки», — сказал Бальмонту один профессор, удивленный, видимо, что об этом может быть два мнения.

Я не могла попасть на бал, дававшийся Оксфордом в музее в честь посещения города королем Эдуардом VII, потому что у меня не было бального платья с достаточно длинным шлейфом, который полагалось иметь в данном случае. Правда, все наши знакомые дамы принимали участие во мне, хотели мне помочь. Одна знакомая предлагала мне свою портниху, другая — свое платье даже. Но все шокированно замолчали, когда я придумала нарядиться горничной и сопровождать одну из дам на бал: мне только хотелось взглянуть на убранство музея и танцы в картинной галерее среди коллекций и картин. Это было единственное, что меня интересовало. Все дамы смутились, а потом засмеялись моей «шутке». На другой день эти дамы посетили меня, рассказали о бале и выразили сожаление, что я не могла на нем быть.

В другой раз, в летний жаркий вечер, нас пригласила семья Фримана, профессора-географа, к себе обедать в сад «запросто». Бальмонт шутливо спросил: «Запросто, значит, можно не надевать фрака?» — «Как хотите», — ответила хозяйка. Бальмонт надел визитку, я — летнее закрытое платье. И мы все же почувствовали себя очень неловко, когда увидали хозяек — двух барышень и их тетку декольте, в бриллиантах, а мужчин — во фраках.

«В чем же состоит ваше „запросто“»? — спросил Бальмонт. «В том, что мы сидим в саду, сами себе услуживаем, отпустили прислугу, а чай будем пить на траве». Когда Бальмонт извинился, что мы не en règle [129], хозяйка перебила его: «О, иностранцам это простительно», — и сделала вид, что ничего особенного в этом нет. И надо сказать, вечер мы провели очень непринужденно и весело. Барышни качали Бальмонта на качелях, учились у него произносить русские слова, он им читал стихи по-русски. Когда мы собрались уходить, молодежь провожала нас, крича нам вслед по-русски: «До свиданья», «Покойной но-очи», «Благодарью» — все слова, которые они запомнили.

Бальмонту нравилось все в англичанах — их холодность, внешняя сдержанность. Он видел в этом цельность. Он ценил ее так же, как ценил пылкость, неукротимость и экспансивность испанцев.

Бальмонт сошелся со многими англичанами, посещал их в каждый свой приезд в Англию, с некоторыми переписывался долгие годы: с профессором Морфилем, ученым лордом Конибиром, с дочерью географа Фримана. Кроме того, он сотрудничал в английском журнале, посылая туда ежемесячно обзоры русских поэтических произведений, выходящих в России.

Из Оксфорда мы поехали в Виши, где я должна была проделать курс лечения: у меня возобновились боли в печени. Оттуда мы поехали в Италию, а на зиму вернулись в Париж.

Из Италии Бальмонт писал: «Милая мама, собирался тебе писать из Флоренции, где мы пробыли около двух недель, но в буквальном смысле от красоты слег в постель. Мне так понравилось во Флоренции все, как нигде еще не нравилось. Попасть в этот город — целая эпоха в жизни, более того, счастье. Ни итальянская природа, ни итальянская живопись, ни итальянская поэзия не понятны для того, кто не был здесь, и каждый день пребывания в этой столице итальянских очарований приносит неисчерпаемое впечатление.