Пропавший без вести (Америка) - Франц Кафка

Наконец мне показалось, что наступил мой час, вернее, он не наступил, и вообще, вероятно, здесь никогда бы не наступил; если я хотел что-либо сказать, это надо было сделать немедленно, поскольку я чувствовал, что обстановка для делового разговора может лишь ухудшиться, а сидеть здесь вечно, как это, вероятно, собирался сделать агент, было не по мне; кстати, я не собирался обращать на него ни малейшего внимания. Итак, я не долго думая начал объяснять свое дело, хоть я и заметил, что господину Н. в этот момент как раз хотелось поговорить со своим сыном. К несчастью, у меня есть привычка — если я прихожу в некоторое волнение во время разговора, — а это происходит очень быстро, и в этой комнате, где лежал больной, это произошло еще быстрее обычного, — вставать и, произнося монолог, расхаживать взад-вперед. В собственной конторе это вполне уместно, но в чужой квартире довольно неловко. Но я не мог сдержаться, тем более что мне не хватало привычной сигареты. Что ж, скверные привычки есть у каждого, мои еще вполне приемлемы по сравнению с привычками агента. Ну как можно, например, отнестись к тому, что свою шляпу, которую он держит на колене и возит по нему медленно туда-сюда, он вдруг совершенно неожиданно водружает на голову, правда, тотчас же ее снимает, делая вид, будто это произошло случайно, но повторяет время от времени это движение. Подобное поведение просто недопустимо. Мне оно не мешает, поскольку я хожу взад-вперед, целиком поглощенный своей речью, но ведь есть люди, которых эти фокусы со шляпой могут совершенно вывести из себя. Но, увлеченный своим монологом, я не обращаю внимания не только на такие помехи, но и вообще ни на кого, я хоть и вижу, что происходит, но, пока не кончу или пока не услышу возражений, ничего вокруг не замечаю. Так, например, я прекрасно видел, что Н. мало что воспринимает; положив локти на ручки кресла, он нетерпеливо вертелся в разные стороны, но смотрел не на меня, а как-то бессмысленно в пустоту, и его лицо казалось таким безучастным, словно ни звуки моей речи, ни даже само мое присутствие не доходит до него. Я видел, что это болезненное поведение внушает мне мало надежды, но все-таки продолжал говорить, словно я все же надеялся с помощью своих слов, своих выгодных предложений — я сам испугался тех признаний, которые я делал, признаний, которых никто не требовал, — в конце концов все уладить. Определенное удовлетворение я испытывал и от того, что агент, как я мельком приметил, оставил наконец в покое свою шляпу и скрестил руки на груди; мои рассуждения, которые частично произносились с расчетом на него, кажется, нанесли чувствительный удар по его планам. И вследствие возникшего в результате этого чувства удовлетворения я продолжал бы говорить и дальше, если бы сын, на которого я до сих пор не обращал внимания как на не важный для себя персонаж, вдруг, приподнявшись в постели и погрозив мне кулаком, заставил меня замолчать. Он явно хотел сказать еще что-то, что-то показать, но ему не хватило сил. Я счел все это сначала за лихорадочный бред, но, когда я сразу же после этого взглянул на старого Н., понял, в чем дело.

Н. сидел с широко открытыми, остекленевшими, вылезающими из орбит глазами, которые за минуту до этого нормально служили ему; он, весь дрожа, наклонился вперед, будто кто-то колотил его по спине, нижняя губа, даже вся нижняя челюсть с сильно обнажившимися деснами непроизвольно свисала вниз, его лицо как бы распалось; он еще дышал, хоть и тяжело, потом, словно освободившись, откинулся на спинку, закрыл глаза, выражение большого напряжения скользнуло по его лицу, и все было кончено. Я быстро подскочил к нему, схватил его безжизненно свисавшую, пронзившую меня холодом руку; пульса в ней уже не было. Значит, все кончилось. Конечно, он был старый человек. Пусть и нас всех ждет легкая смерть. Но как много теперь надо было сделать! Что же в первую очередь? Я обернулся, ища поддержки; но сын натянул на голову одеяло, из-под которого доносилось лишь его беспрестанное всхлипывание, агент, холодный, как лягушка, словно прирос к своему креслу в двух шагах напротив Н. и явно решил ничего не делать, значит, только я мог что-нибудь сделать, и как раз самое тяжелое, а именно: сообщить каким-либо смягчающим образом, которого в мире не существовало, его жене эту весть. И вот я уже услышал ее торопливые шаркающие шаги из соседней комнаты.

Она несла — все еще оставаясь в костюме для улицы, у нее не было времени переодеться — согретую на печке ночную рубаху, которую она собиралась надеть своему мужу. «Он уснул», — произнесла она с улыбкой и покачала головой, увидев нас, застывших в молчании. И с невероятным доверием ни о чем не догадывающегося человека она взяла ту же руку, что я только что с нежеланием и страхом держал в своей, поцеловала ее, как в маленькой супружеской игре, и — мы все трое смотрели на это — Н. зашевелился, громко зевнул, позволил надеть на себя рубаху, вытерпел с сердито-ироничным выражением лица нежные упреки своей жены по поводу переутомления на слишком долгой прогулке и сказал что-то про скуку, так объясняя нам свою сонливость. Затем, чтобы не простудиться по дороге в другую комнату, он улегся в постель к своему сыну, рядом с ногами сына была устроена на двух спешно принесенных женой подушках его голова. После всего происшедшего я не нашел в этом ничего странного. Затем он потребовал вечернюю газету, взял ее, не обращая внимания на гостей, пока не читая, только просматривал, произнес при этом нечто довольно неприятное по поводу наших предложений, удивив зорким деловым взглядом, при этом он свободной рукой как бы отмахивался от нас и, прищелкивая языком, намекал на скверный привкус во рту, который вызывает у него наш способ вести дела. Агент не смог удержаться от того, чтобы не сделать несколько неподходящих замечаний, он, вероятно, чувствовал себя обязанным, хоть и в своем примитивном понимании, внести какое-то равновесие, но только делать это надо было не таким образом, как он это себе представлял. Я быстро откланялся, я был почти благодарен агенту, если бы не его присутствие, у меня не хватило бы решимости уйти.

В прихожей я снова встретил госпожу Н. При виде ее жалкой фигурки я вслух высказал мысль, что она отчасти напоминает мне мою мать. И поскольку она ничего не ответила, добавил: «Могу сказать одно: она умела творить чудеса. Все, что мы ломали, ей удавалось починить. Я потерял ее в детстве». Я специально говорил преувеличенно медленно и четко, ибо подозревал, что старая женщина туга на ухо. Но она, вероятно, была абсолютно глуха, поскольку без всякого перехода спросила: «Ну как мой муж выглядит?» По нескольким прощальным словам я понял, что она перепутала меня с агентом; мне хотелось думать, что иначе она держалась бы приветливее.

После этого я спустился по лестнице. Спуск был тяжелее, чем подъем, а и он тоже был нелегок. Вот какие бывают неудачные деловые визиты и какую ношу приходится тянуть.

Вернись![57]

Было совсем раннее утро, улицы пустынные и чистые, я шел к вокзалу. Когда я сверил часы на башне со своими, я увидел, что сейчас гораздо позже, чем я думал, и мне надо очень торопиться; ужас от этого открытия сделал меня неуверенным, я еще не очень хорошо ориентировался в этом городе, но, по счастью, неподалеку находился полицейский, я подбежал к нему и, задыхаясь, спросил дорогу. Он улыбнулся и произнес:

— Ты хочешь, чтобы я указал тебе дорогу?

— Да, — сказал я, — потому что сам не могу ее найти.

— Лучше вернись, вернись, — сказал он и резко отвернулся от меня, как делают люди, которые хотят остаться со своим смехом наедине.

О притчах[58]

Многие жалуются, что слова мудрецов — это всегда притчи, но они неприменимы в обычной жизни, а ведь у нас только она и есть. Когда мудрец говорит: «Иди туда», он не имеет в виду, что надо перейти на противоположную сторону, это еще можно было бы себе позволить, если бы результат того стоил, но он ведь имеет в виду какое-то сказочное «там», нечто, чего мы не знаем, что не может быть им точно описано и что нам, конечно же, в этой жизни помочь не может. И все эти притчи хотят сказать лишь о том, что непостижимое непостижимо, а это мы знали и так. Но то, с чем мы мучаемся каждый день, — это совсем другие вещи.

На что один сказал:

— Почему вы сопротивляетесь? Если вы будете следовать притчам, тогда вы сами сделаетесь притчами и освободитесь от повседневных тягот.

Другой сказал:

— Могу поспорить, что это тоже притча.

Первый сказал:

— Ты выиграл.

Второй сказал:

— Но, к сожалению, только в притче.

Первый сказал:

— Нет, в жизни; в притче ты проиграл.

Нора[59]

Я обзавелся норой, и, кажется, получилось удачно. Снаружи видно только большое отверстие, но оно в действительности никуда не ведет: сделаешь несколько шагов — и перед тобой стена из песчаника. Не стану хвалиться, будто я сознательно пошел на эту хитрость; вернее, дыра осталась после многих тщетных попыток подземного строительства, но в конце концов я решил, что выгоднее сохранить одно отверстие незасыпанным. Правда, иная хитрость так тонка, что сама собой рвется, это мне известно лучше, чем кому-либо, а кроме того, разве не дерзость наводить таким способом на мысль, что здесь скрыто нечто, достойное исследования? Но ошибется тот, кто решит, будто я труслив и только из трусости обзавелся этим жильем. Примерно в тысяче шагов от этого отверстия лежит прикрытый слоем мха настоящий вход в подземелье, он защищен так, как только можно защитить что-либо на свете, хотя, конечно, кто-нибудь может случайно наступить на мох и на этом месте провалиться, тогда мое жилье будет обнаружено и тот, кто захочет, — правда, тут нужны определенные, довольно редкие способности, — сможет в него проникнуть и навсегда все погубить. Это я знаю, и даже сейчас, когда моя жизнь достигла своего зенита, у меня не бывает ни одного вполне спокойного часа; там, в этой точке, среди темного мха, я смертен, и в моих снах я частенько вижу, как вокруг нее неустанно что-то вынюхивает чья-то похотливая морда. Я бы мог, скажут мне, засыпать входное отверстие сверху тонким и плотным слоем земли, а затем более рыхлым, чтобы было нетрудно в любую минуту снова раскопать выход. Но это-то и невозможно; именно осторожность требует, чтобы для меня всегда был открыт путь к бегству и чтобы я рисковал жизнью — а это, увы, бывает очень часто. Для всего здесь нужны очень сложные расчеты, и подчас радости гибкого ума являются единственным побуждением, чтобы продолжать эти расчеты. Я должен иметь возможность немедленно бежать; разве, несмотря на всю мою бдительность, я гарантирован от нападения с совершенно неожиданной стороны? Мирно живу я в самой глубине своего дома, а тем временем противник откуда-нибудь медленно и неслышно роет ход ко мне. Я не хочу сказать, что у него чутье лучше моего; может быть, он так же мало знает обо мне, как и я о нем. Но есть ведь упорные разбойники, они вслепую ворошат землю и, невзирая на огромную протяженность моего жилья, надеются все же где-нибудь натолкнуться на мои пути. Правда, у меня то преимущество, что я — в своем доме и мне точно известны все его ходы и их направления. Разбойник очень легко может стать моей добычей, и притом весьма лакомой. Но я старею, многие противники сильнее меня, а их бесчисленное множество, и может случиться, что я, убегая от одного врага, попаду в лапы к другому. Ах, может случиться все, что угодно! Во всяком случае, я должен быть уверен, что где-то есть легкодоступный, совершенно открытый выход и что мне, если я захочу выбраться, совсем не нужно для этого еще новых усилий, — ведь в ту минуту, когда я буду отчаянно рыть землю, хотя бы и очень рыхлую, я вдруг — Боже, упаси меня от этого — могу ощутить, как мой преследователь впивается зубами в мою ляжку. И угрожают мне не только внешние враги. Есть они и в недрах земли. Я их еще никогда не видел, но о них повествуют легенды, и я твердо в них верю. Это существа, живущие внутри земли; но дать их описание не могут даже легенды. Сами жертвы едва могли разглядеть их; только они приблизятся и ты услышишь, как скребутся крепкие когти прямо под тобой в земле, которая является их стихией, и ты уже погиб. Тут уж не спасет то, что ты в своем доме, ведь ты скорее в их доме. От них не спасет и другой выход, хотя он, вероятно, вообще не спасет, а погубит меня, но все-таки в нем моя надежда и без него я не смог бы жить. Кроме этого широкого хода, меня связывают с внешним миром еще очень узкие, довольно безопасные ходы, по которым поступает ко мне свежий воздух для дыхания. Их проложили полевые мыши. Я умело связал ходы с моим жильем. Они мне также дают возможность издали почуять врага и таким образом служат защитой. Через них ко мне попадают всякие мелкие твари, которых я пожираю, так что я могу для скромного поддержания жизни заниматься охотой тут же, не покидая своего жилья; это, конечно, очень ценно.