Возлюбивший войну - Джон Херси

Мне вспомнилось, как мы пикировали в нашем первом тренировочном полете на большой высоте, - казалось, это было лет десять назад, - как у Прайена болел живот и как Мерроу хохотал все время, пока мы снижались.

На этот раз Базз спустился очень низко и взял курс на базу. Фрицы оставили нас в покое. Лемб пришел в себя, когда мы снизились тысяч до девяти, а Фарр очнулся тысячах на шести. Каким-то чудом никто не обморозился.

Я вернулся на свое место.

Мы летели домой. Мне бы очень хотелось описать свое ликование. Это было не просто чувство облегчения, а глубокая радость, какой я не испытывал с той поры, как вышел торжествующий из парадной двери начальной школы в родном Донкентауне в последний день пребывания в ней, на одиннадцатом году жизни. Я помнил, как хлопнула дверь, как стукнула металлическая задвижка и как из глотки у меня рвался победный клич.

Остальные испытывали то же самое. Мерроу, начавший утро в таком кислом настроении, повеселел, подшучивал над Лембом, а потом я услыхал нечто такое, чего никогда не слыхал от него раньше: он его похвалил. Нехотя, но похвалил: "Ну, парень, да ты для сержанта совсем молодец. Решиться отдать свою маску..." Мы делились по внутреннему телефону впечатлениями о происшествии, а Хендаун, пение которого походило на завывания больного пса, попробовал исполнить отрывок из "Ты моя любимая".

Мы еще ни разу не летали над Европой на бреющем полете, и в Голландии Мерроу заговорил, как гид в автобусе с туристами: дамы и господа, слева от вас мельница, справа - очаровательная пухленькая блондиночка-голландка в деревянных башмаках.

Однако над Ла-Маншем, где валы свинцового моря, сталкиваясь и разбиваясь, сердито выплевывали грязно-белую пену, наше неуемное ликование несколько поубавилось. Наш вылет признают, конечно, несостоявшимся. Казалось, можно было ощутить, как в самолет просачивается уныние.

К тому времени, когда мы приземлились, сознание собственного позора сменилось у нас злобой; только теперь всех нас взбесило поведение Джага Фарра.

Ред Блек сидел на ящике с инструментами около стоянки самолета. Он едва поверил своим глазам, увидев подруливавшее "Тело". На его лице отразился весь ужас совершенного нами.

Фарр держался вызывающе:

- Ублюдки! Я же говорил вам! Нет, чтобы послушаться человека...

Нам предстоял неприятный послеполетный опрос. Хеверстроу сказал мне тихонько:

- С меня довольно. Я хочу перейти на канцелярскую работу. Сегодня, когда мы возвращались на малой высоте, я чувствовал себя отвратительно. У меня уже нет сил вечно ломать голову, где мы находимся, не ошибся ли я в своих расчетах. Я добьюсь, чтобы меня отстранили от полетов; веришь ли, над морем мне показалось, будто я схожу с ума. Здесь, внизу, оно выглядит совсем иначе, чем оттуда, где мы были. Ты видел, какого оно цвета?

Я напомнил Клинту, что ему осталось только три боевых вылета, и тут же спохватился: ведь последний-то вылет нам никак не засчитают за боевой. Наши усилия, наши переживания - все было впустую.

В течение дня Хеверстроу несколько приободрился, у меня же настроение испортилось вконец. Выяснилось, что вечером мне предстоит дежурить. Подождав возвращения самолетов из рейда, я попытался найти желающих поеняться со мной дежурствами, но не нашел. Все злорадствовали над нашим неудачным полетом и были рады-радешеньки, что срам пал на голову крикуна Мерроу, поносившего других летчиков, когда их постигала такая же неудача. Злопыхательства в какой-то мере затронули и меня. Во всяком случае, никто не захотел меняться дежурствами. Позвонить Дэфни я не мог, поэтому я послал ей телеграмму, не слишком надеясь, что английский телеграф доставит ее по адресу.

Часов в восемь, когда я направлялся на дежурство в штаб, по коридору общежития подпрыгивающей походкой прошел Мерроу; мне показалось, что он довольно весело настроен для человека, над которым день-деньской потешалась вся база; он сказал, что сходит в клуб выпить этого паршивого пива, а потом вернется и ляжет спать, и я ему поверил. Однако вернулся он в два. Лишь спустя день-другой я начал подозревать, что он провел время с Дэфни, с моей Дэфни, принадлежавшей когда-то только мне.

В субботу я пошел к Дэфни, и уже в первые минуты встречи, когда я стоял на пороге комнаты, а она, склонив головку набок, подбежала ко мне и сказала, что я отлично выгляжу, именно в эти первые минуты я ощутил перемену. Во второй половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет. Мерроу тоже был здесь, однако избегал нас, но в конце концов подошел и сказал, что крикет ему нравится, только сейчас это уже игра для стариков, надо изменить некоторые правила и внести в игру больше живости. В том, что Дэфни упорно не хотела смотреть ему прямо в глаза, было нечто такое... Позже, когда мы пошли в деревню, Дэфни нежно взяла меня за руку, но и это она сделала как-то иначе, безусловно иначе, и я начал подозревать, чем вызвана перемена.

Именно в тот вечер, вернувшись в наше общежитие, я тряхнул Мерроу за плечо и обвинил его в том, что он провел время с Дэфни, и хотя Базз отрицал, я чувствовал, что он лжет.

Пятнадцатого в воскресенье, во второй половине дня, нас послали бомбить аэродром немецкой истребительной авиации в Пуа во Франции, и, как заметил Хендаун, все на подготовительных этапах к этому рейду проходило не так, как следовало. В десять утра из Пайк-Райлинг-холла поступило срочное приказание взять на каждый самолет по шестнадцати трехсотфунтовых осколочных бомб. Артиллерийско-технические команды уже погружали их в "летающие крепости", когда поступил другой срочный приказ: считать первое распоряжение ошибочным и взять на борт фугаски общего назначения. Первичный приказ, где приводились данные о цели, в час пятнадцать был дополнен новыми данными, сразу вызвавшими сомнение в своей точности; разобравшись в них, офицеры оперативного и разведывательного отделений группы в два часа позвонили в штаб крыла, и штаб подтвердил их догадки, но почти тут же разослал по телетайпу четвертый приказ с не менее противоречивой информацией и перепутанными координатами. Только к двум сорока пяти все данные окончательно выверили и уточнили. Взлет назначался на четыре тридцать. Когда мы приехали на площадку, погрузка больших желтых бомб в самолет еще продолжалась. Мерроу был до предела взвинчен всем тем, что услышал от Кудрявого Джоунза о происходившей днем путанице. Наш вылет отложили до пяти пятнадцати.

Рейд оказался совсем нетрудным, отбомбились мы превосходно даже с моей точки зрения, поскольку наши бомбы падали на взлетно-посадочную полосу и на истребители, а не на людей.

Я ненавидел Мерроу. Я знал, что ненавижу его - все равно, ходил он к Дэфни или не ходил, и ненависть делала меня несчастным, ибо если самоотверженной любви предстояло отныне стать главной движущей силой моей жизни, то она, эта любовь, должна была распространиться на всех, кого я знал; в том числе и на того, кому я так часто вверял жизнь и кто был великолепен в своей бьющей через край энергии. Но я ненавидел Мерроу. Я никогда не перестану его ненавидеть.