Назови меня своей - Кира Стрельникова

— Лёля! — последнее, что слышала, это встревоженный голос Сабрины, а потом туман достиг меня и окутал плотным облаком.

Палец с кольцом пронзила резкая боль, я вскрикнула и сознание померкло, погрузив меня в темноту.

Глаза открывать было страшно. В первую очередь потому, что двигаться я не могла. Ощущение, что лежу на чём-то умеренно мягком, руки над головой, запястья обхватывает что-то неприятно холодное. Наручники, мелькнула паническая мысль, и стоило больших трудов не задёргаться, выдавая себя, что я уже очнулась. Меня приковали. Ногами тоже не могла пошевелить, лодыжки что-то крепко держало. Похоже, я была распята, как звезда, на кровати, и для чего, лучше не думать, иначе от ужаса окончательно помутится сознание. Палец ныл, как от ожога, и я понадеялась, что по кольцу и кулону мои вампиры меня всё-таки найдут. В том, что это похищение, сомнений уже не оставалось, как и в личности дерзнувшего сотворить его. Я знала только одного носфайи, у которого хватило бы отсутствия разума сделать это… Господи. Доминик.

— Леллиа-а-аль, ты пришла в себя, я вижу. У тебя ресницы дрожат, открывай глазки, — словно в подтверждение моих опасений раздался знакомый вкрадчивый голос, в котором отчётливо слышалось нетерпение.

На мою ногу опустились его пальцы, показавшиеся ледяными, и тонкий шёлк чулка не смягчил ощущение. Вот тут я не выдержала, всё-таки дёрнулась, широко распахнув глаза и удержав крик в самый последний момент. Нет, не буду при нём плакать, и умолять тоже не буду! Прикусила изнутри губу, сильно, до боли и почти до крови, не сводя с Доминика напряжённого взгляда. Тело закаменело, только сердце суматошно колотилось в груди. Краем глаза заметила, что лежу в полутёмной спальне, то ли без окон, то ли с плотно зашторенными, и горит лишь ночник рядом с кроватью. Тяжёлый балдахин над головой, деревянное резное изножье со столбиками, к которым и тянутся верёвки от моих разведённых ног. И Доминик, сидевший на краю кровати, с предвкушающей ухмылкой глядевший на меня. На нём были лишь небрежно расстёгнутая рубашка и штаны, волосы растрёпаны, а глаза лихорадочно блестели. В их глубине тлел отчётливый багровый огонёк, и мне снова пришлось сражаться с волной паники — ладонь Доминика медленно, неотвратимо ползла вверх, оставляя за собой морозный след, мышцы от его прикосновения буквально леденели.

— Меня будут искать, — осипшим голосом выговорила я, неотрывно глядя на него и сражаясь с желанием хоть как-то попытаться отодвинуться от наглой конечности носфайи.

— О, милая, конечно будут, — со смешком ответил Доминик и придвинулся ближе, а у меня в животе как кусок льда образовался. Его ладонь уже поглаживала коленку… — Но как думаешь, что за браслетики у тебя на руках? Я — начальник городской полиции, детка, и у нас есть способы обезвреживать артефакты. В том числе и родовые, — выдохнул он, наклонившись ко мне, и я не выдержала, отвернулась, крепко зажмурившись. — По колечку тебя вряд ли найдут, Леллиаль, да и по кулону тоже, — его пальцы жёстко ухватили меня за подбородок и повернули голову обратно, но глаз я упорно не открывала.

Несмотря на его слова, поддаваться отчаянию не торопилась: очень может быть, что Доминик просто пугает и всё далеко не так плохо, как он расписывает.

— Конечно, колечко я сниму, жаль только, ты пальчика при этом лишишься, — выдохнул он мне прямо в губы, и от услышанного к горлу подкатил горький ком.

Боже, он всерьёз задумал отрезать мне палец, чтобы избавиться от опасного артефакта?! Крик застрял в горле, потому что рот Доминика прижался к моему, жадно, исступлённо, жёстко до боли. Я выгнулась, протестующе замычав, но пальцы держали крепко, не давая отвернуться, и пришлось изо всех сил стиснуть зубы, не давая Доминику углубить поцелуй. И рука его уже добралась до бедра, по коже побежали холодные мурашки от отвращения и страха. Не хочу, не хочу, чтобы он прикасался ко мне, нет! Палец запульсировал жаркой болью, я стиснула кулаки, чувствуя, как защипало глаза, а Доминик всё не отпускал, терзая мои губы. Во рту почувствовался знакомый железистый привкус, и сердце ухнуло в самые пятки — если этот ненормальный носфайи попробует мою кровь…

Доминик отстранился, на его лице застыла довольная ухмылка, а рука уже беззастенчиво и нагло шарила между ног, и меня пронзил острый приступ стыда и одновременно негодования. Никто не имеет права ко мне прикасаться кроме Валентина и Мартина! Никто!! Меня затрясло мелкой дрожью, я рефлекторно попыталась свести ноги, но, естественно, ничего не вышло — верёвки держали крепко. По щеке сползло что-то мокрое, и я снова прикусила губу, не давая рыданиям вырваться на волю. Напряжённо застыла, пережидая мучительные минуты, и когда наконец Доминик убрал руку, чуть не застонала от облегчения. Страстно захотелось помыться, тщательно и с мылом, а ещё лучше — принять ванну, чтобы забыть об этих прикосновениях, об этих ледяных пальцах…

— М-м, какой восхитительный букет, — мурлыкнул Доминик, и я покосилась на него, не скрывая злости и отвращения во взгляде.

Он же, не сводя с меня взгляда, демонстративно облизнул пальцы, испачканные в моей крови, и блаженно зажмурился, как будто попробовал самое изысканное лакомство. Снова ком поднялся к горлу, и я поспешно отвернулась, судорожно сглотнув.

— Знаешь, мне нравится, когда кровь немного горчит от страха, это придаёт ей такой непередаваемый привкус, — доверительно сообщил Доминик и рывком дёрнул ворот, разрывая шнуровку спереди. — А ты ведь боишься, Лёля, очень, правда?

На меня нахлынуло оцепенение, сознание отдалилось, и я словно наблюдала за собой издалека, не участвуя в происходящем. Вот Доминик нагнулся, его рот накрыл холмик груди, пока свободная рука больно мяла и пощипывала второй сосок. Тело не реагировало, оставаясь безучастным к прикосновениям, и это вызывало у меня слабый отголосок радости. Хотя, кто этого извращенца знает, может, ему всё равно, отвечает ему женщина или нет… Скорее всего, так и есть, если верить словам Валентина, сказанным мне про Доминика. Харрэлы его убьют, когда доберутся, а в том, что так и случится, я не сомневалась. Главное, чтобы это побыстрее случилось… Носфайи оставил наконец в покое мою грудь, чуть отстранился и рывком задрал платье, а через несколько мгновений раздался треск, и моё бельё оказалось безнадёжно испорченным, отлетев в сторону бесформенным комочком. Внутри всё сжалось, отчаяние росло, как снежный ком, и я боялась, что не справлюсь с подступившей к самому горлу истерикой, когда вдруг внезапно Доминик резко поднялся, его лицо недовольно скривилось, и он поспешно отошёл в дальний угол комнаты.