Великий лес - Борис Саченко

— Видно, и нам туда надо подаваться, — сказала Параска, когда они, выйдя из леса, увидели на отдалении лагерь.

— Да, наверное, — вздохнула Анюта.

Шли и во все глаза рассматривали лагерь. И чем ближе подходили к колючей проволоке, тем шаг их становился медленнее, неувереннее. Ибо то, что открывалось глазам, не укладывалось в голове, не верилось, не хотелось верить, что это явь, что все это на самом деле, не во сне. Первый же пленный, которого они увидели, стоял около проволоки в одной гимнастерке, к тому же разорванной на груди, с забинтованной головой и тоскливо-тоскливо смотрел куда-то в поле. И остальные пленные одеты были не лучше. Лишь у немногих на плечах были шинели, а на голове — пилотки. Все худые, с землистыми, заросшими щетиной лицами. И смотрели на женщин — а их немало толпилось около черного строения — с надеждой, с мольбой: возьмите, мол, меня, спасите. Возможно, если бы пленные что-нибудь говорили, не молчали, легче было бы на них глядеть. А то ведь если и говорили, то одними глазами, беззвучно, едва раскрывая губы…

Параска с Анютой уже стояли среди таких же, как они сами, женщин, смотрели на пленных, толкавшихся, сновавших взад-вперед за колючей проволокой, силясь в каждом из них узнать своего мужа. Но знакомой фигуры, знакомого лица все не попадалось на глаза. Может, они и были, но не здесь, не у колючей проволоки, а где-нибудь дальше, где сгрудилось несколько десятков человек, согревая друг друга своими телами. Это в лесу да на ходу не чувствовалось холода, не студил ветер. А здесь, в поле, продувало насквозь, до самых костей пробирало.

— А как это… У кого бы спросить? — осмелев, толкнула Параска женщину, стоявшую рядом. — Насчет мужа… Может, он в лагере…

— Вперед пройдите. Там немцы, у них и спросите…

Параска, а за нею и Анюта стали сквозь толпу пробираться вперед. Даже вспотели, пока очутились перед строением, которое увидели еще издали. В строении была, видно, какая-то контора или канцелярия, туда входили и выходили оттуда женщины. Висел на стене и какой-то приказ — с большим черным орлом. Возле того приказа тоже стояло несколько женщин.

Параска с Анютой подошли поближе, спросили, что написано в бумаге.

— Написано, что немцы могут отдать пленного, мужа или сына, — ответила женщина, стоявшая ближе других к приказу с орлом.

— Просто отдать, и все? — не поняла, переспросила вторая, вглядываясь в бумагу и напрасно пытаясь что-то в ней прочесть.

— Нет, не просто… Тут написано, какие справки нужно для этого иметь… Что заплатить немцам за мужа или сына… Выкупить, одним словом…

— Но прежде чем справки брать, надо бы выяснить, здесь ли он, мой муж…

— А вы в помещение пройдите, — подсказала первая женщина. — Там, говорят, можно узнать.

Женщина послушалась, пошла, за нею увязались и Параска с Анютой. В дверях немец автоматом дорогу загородил.

— Вас?

Втроем принялись объяснять, что им нужно.

— Гут, гут! — бубнил немец, но пропускать женщин не спешил. Лишь когда поснимали узлы с плеч, показали, что там, — пропустил.

Но не прошли они и нескольких шагов, как снова задержка: какой-то уже из своих, в штатском, приказал выложить все, что было в узлах, на стол. Женщины подчинились, хотя и не понимали еще, зачем все это нужно.

— Платить, платить надо, — сказал, плотоядно улыбаясь во весь рот, тот, в штатском.

Потом он открыл дверь, пропустил их в комнату, насквозь прокуренную, грязную, где на столе у окна лежала какая-то растрепанная, захватанная руками книга.

— Ищите там своих, — показал штатский на книгу. Женщины, склонившись над столом, принялись листать толстенный талмуд в поисках знакомых фамилий.

— Грамотные? — на всякий случай спросил штатский. — Ну так ищите, ищите…

Всю, до последней странички, перелистали книгу, вчитывались в каждую фамилию — они были выписаны довольно четко, разборчиво, фиолетовыми чернилами, — но того, что искали, что хотели найти, не нашла ни одна. Не веря своим глазам, начали было листать сначала, но штатский не дал:

— Хватит! И другим нужно, вы не одни.

Параска с Анютой опять влились в толпу перед колючей проволокой.

— Ну, нашли своих? — спрашивали их со всех сторон.

— Нет, — отвечали и Параска, и Анюта.

— Дурачат людей тем списком, — выкрикнула совсем молодая девушка. — Не все пленные в него внесены. А те, что внесены, многие давно померли. Их немцы не вычеркивают… Если хотите найти своих, надо ближе к проволоке подойти. И еду, что принесли, пленным, а не немцам отдавать. Пленные — они все не чужие, а наши…

Несколько женщин послушались, подались ближе к проволоке. Но их остановил грозный окрик немца-часового с вышки:

— Хальт!

Женщины не поняли окрика, а может, не расслышали — продолжали идти все ближе к проволоке. Кто-то бросил через ограду буханку хлеба. И пленные, стоявшие в отдалении и смотревшие на женщин, вдруг задвигались, засуетились, пытаясь поймать руками хлеб. Тогда женщины стали бросать за забор все, что у кого было, — хлеб, сало, яйца, картошку. Пленные на лету ловили кто кусок хлеба, кто картофелину — что кому доставалось. Тут же делились с товарищами.

— Держитесь!

— Спасибо вам!

— Не верьте немцам!

— Мы победим! — раздавалось по ту и по эту сторону проволоки.

И вдруг застрочил пулемет. Никто сперва и не понял, откуда стреляют. И лишь когда несколько пленных упало, обагрив кровью снег, сообразили, что пулемет бьет с вышки. И не в воздух, а по людям. Упало, было скошено и несколько женщин…

С криком, с воплями сыпанули кто куда от проволоки: пленные в одну сторону, женщины — в другую…

Будто волной подхватило и Параску с Анютой, вынесло вместе с другими в поле…

Немного погодя, увидав, что у колючей проволоки снова собираются женщины, Параска и Анюта тоже возвратились туда. Стояли теперь уже дальше от ограждения, смотрели на пленных, маячивших, как тени, по ту сторону проволоки. Видели и убитых, что остались лежать на снегу, — троих пленных и женщину в кожухе, тоже пришедшую откуда-то из деревни в надежде найти, вырвать из плена кого-то из своих. Несколько раз порывалась Параска уйти, бежать от лагеря, но все время что-нибудь удерживало ее — то новый пленный, отделявшийся от остальных и подходивший ближе к проволоке («А вдруг это Федор? Нли Пилип?»), то голос незнакомой женщины, рассказывавшей, где еще есть такие же лагеря («Может, туда пойти, может, там Федор и Пилип?»). Анюта же стояла и все плакала, всхлипывала, приговаривая время от времени:

— Как же так можно? Они же перемрут тут, в поле, все до одного…

Целый день простояли, протоптались у колючей проволоки Параска с Анютой, но так никого из своих и не увидели. Да и были ли такие, кто узнал бы, увидел своих? Пожалуй, нет, потому что за день ни одного пленного из-за проволоки так и не выпустили. Зато своими глазами видели, как пленные ходили по лагерю, подбирали трупы, сносили, стаскивали их куда-то за бугор, в яму… Наконец, когда низкое желтое зимнее солнце совсем опустилось за лес, Параска сказала Анюте:

— Тут хоть неделю, хоть месяц стой — ничего, видать, не выстоишь. Пошли домой.

Анюта заплакала в голос, но пошла, двинулась вслед за Параской…

IX

Пилип не сопротивлялся — делал все, что ему приказывали немцы, шел, куда его вели, не опускал поднятых рук, хотя они и деревенели в одном положении, отвечал на вопросы, которые ему задавали у какой-то обтянутой брезентом машины. Это и спасло — его не расстреляли, как многих других пленных, а пригнали на окруженный штакетником двор у околицы деревни, где набралось уже порядочно таких, как он.

Едва из последних сил ступил на тот двор, как тут же и рухнул, повалился прямо на землю. К нему сразу бросился небольшого роста человек — хотел, видно, помочь, расспросить, что с ним. Но вместо этого только вскрикнул негромко:

— Дорошка?!

Пилип, услыхав свою фамилию, раскрыл глаза. И тоже не без удивления узнал в небольшом, одетом в военное человеке своего недавнего начальника команды Капуцкого.

— Как вы тут очутились? — спросил Пилип.

— Как и все… А вот вы как?

— Тоже, видно, как все, — не сводил глаз с Капуцкого Пилип, радуясь нежданной встрече.

— Так вы же через Днепр не переправлялись… Я думал, дезертировали, домой сбежали.

— Что вы!

И Пилип рассказал обо всем, что произошло с ним на переправе, что было дальше, пока не попал к немцам в плен.

Капуцкий слушал, вздыхал, потом заговорил сам:

— И у нас дела не лучше. Через Днепр переправилось на семь человек меньше, чем было вначале. Зато после уже никто нигде не отставал. Обмундировали нас и — в бой. С танками… А потом бои и бои. Многие из нашей команды погибли. Ну, а вот я, как видите, в плену. Сегодня в разведку послали, и угодил как ворона в суп… Да ничего, пускай только стемнеет… Убегу! — Последнее слово он прошептал на ухо Пилипу и только сейчас, должно быть, заметил, что голова у того в крови, что он ранен. — Что у вас? — спросил испуганно, показывая на голову.