Лезгинка на Лобном месте (сборник) - Юрий Поляков

АиФ, 2010 г.

Третий век с читателями

«Литературная газета» за 180 лет своего существования повидала всякое, поведала читателям о многом и активно поучаствовала в сложной, противоречивой, драматической истории нашей страны. Задуманная Пушкиным как рупор «свободного консерватизма», она служила потом разным партиям, идеологиям, но прежде всего, конечно, – Отечеству и литературе. Первый главный редактор барон Дельвиг умер, не пережив нагоняя графа Бенкендорфа, в сердцах пообещавшего за неправильную публикацию сослать автора «Соловья» в Сибирь. Жизнь многих последующих редакторов оказалась не слаще и протекала в непрерывной борьбе с царской цензурой за право сказать читателю то, чего нельзя. Собственно, в этом передовая часть пишущего сословия империи и видела свою коренную задачу.

Десятилетия спустя Сергей Динамов, возглавив возобновленную по настоянию Горького «Литературную газету», стремился сделать ее восприемницей лучших дореволюционных традиций, объединяющим центром литературного процесса, раздираемого враждой группировок, жаждавших потесней прижаться к власти. В известной степени литературовед Динамов пытался в советских условиях по возможности вернуться к принципам «свободного консерватизма». Закончил он, как и большинство литераторов, оказавшихся волей партии на руководящих постах, в ГУЛАГе. Это понятно: Ежов – не Бенкендорф.

А вот Александр Чаковский, руководивший газетой 26 лет, умудрился превратить ее (конечно, не без поддержки Политбюро) в ледокол допустимого либерализма, пристань адаптированного почвенничества, светоч советской журналистики, мировой, как говорится, бренд. «ЛГ» стала первым советским иллюстрированным еженедельником с миллионными тиражами, ее до сих пор знают и помнят во всем просвещенном мире. О сложнейших, гроссмейстерских партиях, которые Чак, попыхивая сигарой, вел с Главлитом, чтобы опубликовать то, чего нельзя, впору сочинять исторические детективы.

Кто же мог предположить, что в 90-е, объявив либерализм, столь желанный в советские годы, «единственно правильной линией», литгазетчики оттолкнут от себя множество, если не большинство читателей? Впрочем, и это понятно: всякая моноидеология – не важно, либеральная, коммунистическая, националистическая, – одинаково губительна для свободы слова и нравственно-интеллектуального развития социума. Лишь возвращение к пушкинской идее «свободного консерватизма» помогло нам вернуть многих утраченных читателей и завоевать новых. Однако сегодня наша газета в частности и вся российская журналистика в целом очутились в новой, небывалой для отечественной традиции ситуации. Я бы назвал ее «кухонной глобализацией».

Поколения пишущих людей России всегда воспитывались на вере в то, что правдивое слово, прорвав препоны цензуры, оказывает прямое и могучее воздействие на общество и власть, во многом определяя ее действия. Так было при царях и при генсеках. Сегодня же наше информационное пространство, скорее, напоминает увеличенную до грандиозных размеров (седьмая часть суши!) позднесоветскую кухню, где можно говорить о чем угодно, обличать, доказывать, призывать – результат минимальный. Читатель стал недоверчив, насмотревшись, как в 90-е журналисты корыстно обслуживали «прихватизаторов» и «реформаторов», которым лучше бы работать взрывотехниками. А власть? Она-то как раз оказалась теперь в очень удобном положении: благодаря недоверию общества к слову власть из сотен «гласов вопиющих» может на свое усмотрение реагировать лишь на тот «глас», который нужен именно ей, именно сегодня по соображениям текущей политики, а не исторической ответственности. Это, на мой взгляд, опасно и для журналистики как профессии, и для общества, и – в перспективе – для самой власти, теряющей в лице прессы чуткий сейсмограф подспудных социальных движений. Как быть? Что делать?

Пушкин бы подсказал…

«Литературная газета», январь 2010 г.

«Не может вечным быть небытие…»

Умер Вадим Витальевич Сикорский. На 91-м году жизни. Один из могикан некогда многочисленного и могучего племени советских поэтов, точнее поэтов советской эпохи. Он дебютировал с книгой «Лирика» в 1958 году уже зрелым человеком, а по меркам нынешних скороспелых дебютов – и вовсе «стариком». Его стихи были лаконичны, афористичны, сдержанны, почти лишены примет неизбежной тогда политической лояльности, что выгодно отличало их от многословия эстрадной поэзии, изнывавшей от этой самой лояльности.

В предисловии к «Избранному» в 1983 году он писал: «Главным в поэте я всегда считал уникальную способность оказаться наедине с миром, со вселенной, со звездами, с самим собой. Умение взлететь ввысь сквозь любые учрежденческие потолки, сквозь стены и этажи увеселительных заведений, сквозь тяжелые железобетонные стены любых подвалов». Сикорский был всегда сосредоточен на странностях любви, на вечных и проклятых вопросах:

Ничто не вечно – ни звезды свечение,ни пенье птиц, ни блеск лучав ручье, —ничто не вечно. Смертьне исключение:Не может вечным быть небытие.

В годы войны сын известной переводчицы, он оказался в эвакуации в Елабуге, дружил с Муром, сыном Цветаевой, и ему досталось – вынимать великую Марину из петли. Об этом он иногда, под настроение, хмуро рассказывал нам, молодым стихослагателям, посещавшим его семинар в Литературной студии при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации. Педагогом Вадим Витальевич был блестящим: одним изумленным взглядом, одним ироническим цитированием мог навсегда вылечить начинающего от пристрастия к рифмам типа «была-ушла». Много лет работая в отделе поэзии «Нового мира» под началом своего друга Евгения Винокурова, он помог с публикациями в этом сакральном журнале советской эпохи многим дебютантам, в том числе и мне.

После 91-го, когда в поэзии воцарился концептуальный цирк, Сикорский ушел в тень, его публикации стали редкостью, он сел за большой роман, главу из которого «ЛГ» напечатала несколько лет назад. До последнего времени он оставался бодр, в его крепком стариковстве явно угадывался некогда полный страстей, красивый, сильный мужчина, овладевший не одной женской привязанностью, чувствовавший себя без любви, «как скульптор без глины». Сам он с присущей ему самоиронией как-то назвал себя в стихах «атлетическим повесой». И мне хочется, вопреки строгому жанру эпитафии, процитировать мое самое любимое стихотворение ушедшего поэта «Встреча», по-моему, замечательное:

Опасность была не уменьшенаНи светом, ни тем, что – народ…Почти нереальная женщинаНавстречу спокойно идет.Из облака солнцем точенная?На лбу – неземного печать?Нет, мысль, на слова обреченная,Об этом должна промолчать.Решусь объясниться лишь косвенно:Всю мудрость налаженных дней,Как нечто никчемное, косное,Забыв, я пошел бы за ней.Устроенность жизни, направленностьВсех помыслов, все, чем я жив,Я сжег, если б ей не понравилось,К ногам ее пепел сложив.Такая мне богом обещана.Потупясь – себя отстраня,Смертельно опасная женщина,Прошла, не коснувшись меня.

Прощайте, Вадим Витальевич! В судьбе человека, посвятившего себя стихам, много горечи, но есть и одна привилегия: его ждет не только вечная жизнь за гробом, но и неведомая судьба в параллельных мирах высказанного поэтического слова.

«Литературная газета», апрель 2009 г.

Дневник на асфальте

Дневники люди писали всегда. Не удивлюсь, если среди берестяных грамот есть и такая, нацарапанная неведомым Добромыслом: «Вечор бысть пир силён, а ныне стражду…» Не ручаюсь за реконструкцию древнерусского языка, но за то, что людям всегда хотелось сберечь письменно то, что с ними случилось наяву, ручаюсь. В прежние времена обыкновенно поденные записи публиковали душеприказчики, часто вопреки воле знаменитого усопшего. Впрочем, был и «Дневник писателя» Достоевского… А сколько интимных хроник, оставленных невыдающимися людьми, наследники сдали в макулатуру? Подумать страшно! Но всеобщая мода печатать дневники при жизни появилась у писателей сравнительно недавно. Почему? Наверное, из-за того, что нынче мнение былых властителей дум о времени и о себе настолько никого не интересует, что приходится эти мнения буквально навязывать, в том числе и в виде прижизненной публикации личных хроник.

Однако если человек ведет дневник, намереваясь издать его при жизни, в записях невольно появляются заданность, осторожность, оглядка – все то, что девальвирует текст, ценный именно своей непубличностью, спонтанностью, безоглядностью. Такие тщательно подготовленные к печати «тайные записи» напоминают мне, уж извините, выбритые и надушенные дамские подмышки, старательно вывернутые на всеобщее обозрение. Впрочем, это сущие пустяки по сравнению с Живым Журналом, где люди практически в режиме онлайн повествуют человечеству о своей текущей жизни, начиная с мелких бытовых заморочек и заканчивая чуть ли не физиологическими отправлениями. Когда Гришковец извещает город и мир о том, что стоит в пробке на пути в аэропорт или не выспался – что тут скажешь? М-да, Интернет, словно лупа, увеличивает человеческую глупость до невероятных размеров. Как тут не вспомнить лимерик, начинающийся строчками: