Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

— Что там такое, Лео?

— Господа из уголовной полиции, милостивый государь.

— Уголовная полиция?

— Так точно, пардон, пожалуйста.

Манфред Лорд подошел к пришедшим. Вынув руку из кармана, он протянул ее Харденбергу, который назвал себя, а потом, указывая на все еще не отдышавшегося Лазаруса, сказал:

— Комиссар Лазарус, мой ассистент.

— Добро пожаловать, господа, — сказал Манфред Лорд. Выглядел он великолепно. Вот только левое веко иногда нервно подергивалось, что заметил Харденберг. «Он боится», — подумал комиссар.

— По какому поводу, господа?

— По поводу смерти школьника Оливера Мансфельда. Вероятно, вы уже слышали, что…

— Да, жена садовника вчера вечером принесла нам эту весть. Она была внизу, в городке.

— Вы, надеюсь, понимаете, что у меня к вам ряд вопросов.

— Разумеется, понимаю, господин главный комиссар. Не понимаю только, почему вы хотите задать эти вопросы именно мне.

— Вам и вашей жене.

— Мне и моей жене. Но почему?

— Позвольте объяснить вам это чуть позже, господин Лорд. Вашу жену очень ошеломило известие о смерти Оливера Мансфельда?

— Не понимаю.

— Если не понимаете, то разрешите тогда поговорить с вашей женой, прежде чем мы начнем нашу с вами беседу.

Здоровый цвет лица сменился у Манфреда Лорда серым.

— Моя жена пыталась совершить самоубийство.

Лазарус в комичной манере рванулся вперед и прохрипел:

— Что?

Лорд ответил ему высокомерным взглядом.

— Когда ваша жена пыталась покончить с собой? — спросил Харденберг.

— Вчера. Она вскрыла себе вены. — Губы Манфреда Лорда растянулись в ироническую улыбку. — Мы с Лео остановили кровь и наложили повязку. Сегодня ее смотрел врач. Доктор из Фридхайма.

— И что?

Манфред Лорд вновь улыбнулся:

— Ее жизнь вне опасности, если вы это имеете в виду.

— Она способна выдержать допрос?

— Безусловно. Другое дело — захочет ли.

— Поглядим.

— Пожалуйста. Лео…

— Да, милостивый государь.

— Проводите обоих господ в спальню моей жены. — Лорд опять стоял под картиной Рубенса. — Если я вам понадоблюсь, то вы найдете меня в библиотеке. Вам ведь известно, что я люблю книги, не так ли?

— Что?

— Особенно старые.

— Что вы хотите этим…

— Господин комиссар, вы ведь наверняка читали фантастическую стряпню этого Оливера Мансфельда. Вы же умный человек. И ваш коллега тоже. Конечно, это всего лишь мое сумасшедшее предположение, но мне кажется, что он никакой не криминалист, а редактор одного из издательств.

8

Верена Лорд выглядела, словно покойница. Она неподвижно лежала в большой богато обстановленной спальне. Кожа у нее была воскового цвета, губы бескровны, глаза закрыты. Ее голос звучал тихо и бессильно, она говорила шепотом.

— Вы читали рукопись?

— Так точно, — сказал Лазарус.

— Тогда вы все знаете, — прошептала женщина, лежавшая на кровати.

Ее правая рука на сгибе была плотно забинтована.

— Пока еще не все, — сказал Харденберг, — и потому мы здесь. Прежде чем начать разговор, я должен сказать вам, что вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Вы имеете право отказаться от дачи показаний.

— Спрашивайте.

— Правда ли то, что написано в рукописи Оливера Мансфельда?

— Только частично.

Немного уже пришедший в себя Лазарус взял с ночного столика и тут же поставил назад флакончик духов, тихо сказав при этом:

— «Диориссимо».

— Да, — сказала Верена, — это правда.

— Что правда? — спросил Харденберг.

— Все, что Оливер в своей книге написал о нас обоих. И мой муж это знает.

— А все остальное?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, например, фотографии книжных страниц с проколотыми буквами, что лежат в вашем сейфе.

Веренин голос совсем ослаб:

— В моем сейфе нет никаких фотографий.

— Вы их вынули оттуда?

— Их там никогда не было.

— Госпожа Лорд, почему вы лжете?

— Я… не… лгу.

— Вы любили Оливера Мансфельда?

— Нет.

— Но он пишет об этом.

— Это потому, что ему так казалось. Он написал то, что ему казалось, и то, чего ему хотелось. В частности, и историю с проколотыми книжными страницами. Ему очень хотелось иметь что-то, чтобы шантажировать моего мужа.

— Но он не имел?

— Нет.

— Стало быть, он выдумал всю историю?

— Да. Вы можете вскрыть мой сейф. Можете обыскать весь дом. И виллу во Франкфурте. Можете искать, где пожелаете. Вы не найдете ничего, что могло бы быть использовано как доказательство против моего мужа.

— Потому что вы все уничтожили!

— Это вы так утверждаете!

— Госпожа Лорд, — спросил Лазарус, — почему вы пытались покончить с собой?

— Я и до этого уже дважды покушалась на себя. У меня склонность к истерии и депрессиям. Я вскрыла себе вены в состоянии душевного кризиса.

Комиссар сказал с мягкой иронией:

— И сделали это не слишком решительно.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, ведь вы не истекли кровью.

Верена открыла глаза и презрительно оглядела Харденберга.

— Вы-то что об этом знаете?

— Ничего, — ответил тот. — Но хотел бы узнать кое-что.

— Вам этого никогда не понять.

— А если все-таки?

— Никогда! И вам тоже, господин Лазарус.

Комиссар встал, подошел к окну и уставился взглядом в вихрящийся снег. Повернувшись спиной к Верене, он спросил:

— Когда вы видели Оливера Мансфельда в последний раз, милостивая государыня?

— Перед… перед тем как он уехал на рождественские каникулы…

— Это неправда. — Комиссар блефовал. — У меня есть свидетельское показание, что Оливер Мансфельд говорил с вами 7 января во второй половине дня по телефону и договорился о встрече. Кроме того, в своей рукописи он упоминает, что в день своего возвращения из Люксембурга собирался встретиться с вами в старой башне недалеко от школы.

— Но ведь это роман, не так ли? С каких это пор полиция расследует причины смерти на основе романов?

— Это не роман, — возразил Лазарус.

— А что же тогда?

— Документальное повествование.

— Смешно!

— А что вы тогда плачете, милостивая государыня, если то, что я сказал, смешно?

— Я не плачу, — сказала Верена, вытирая слезы здоровой рукой.

Теперь она дрожала так сильно, что Лазарус воскликнул:

— Господин комиссар!

Комиссар Харденберг медленно обернулся.

— Поглядите-ка…

— Истерика, — сказал комиссар с нарочитой жестокостью. — Милостивая государыня нам только что сообщила, что имеет склонность к истерии. Так что, господин Лазарус, можете не тревожиться за нее. — Он подошел к кровати и приподнял за подбородок лицо плачущей женщины. — Вы лгунья и предательница.

— Что вы себе позволяете? Я буду… — Верена не договорила фразу до конца.

Открылась дверь.

Вошел Манфред Лорд.

— Надеюсь, не помешал? — спросил он с улыбкой.

— Помешали, — сказал Харденберг.

— Мне крайне неприятно, господин комиссар, и я прошу меня извинить. Но у вас нет официального ордера на обыск. У вас даже нет официального поручения допросить нас…

— И то и другое я могу через полчаса получить по радио.

— Да, но вы этого не сделали! И допрашиваете сейчас крайне истощенную, нервную женщину, крайне… не плачь, дорогая, как я могу предположить, крайне жестоким способом. У меня друзья во франкфуртском городском управлении полиции. Я бы рекомендовал вам быть осторожным. Успокойся, мое сердечко, ну, успокойся же.

— Господин Лорд, ведь погиб человек.

— Да, господин Харденберг. Возлюбленный моей жены. Оливер Мансфельд. Весьма прискорбно.

— Вы находите это прискорбным?

— Господин комиссар, речь идет о совсем молодом человеке! У вас что, нет сердца?

Издав стон, Верена перевернулась на бок.

Лазарус сунул в рот таблетку.

Манфред Лорд, улыбаясь, ходил взад-вперед по комнате.

— Мне кажется, я могу ответить на все ваши вопросы. Моя жена все еще слишком потрясена смертью Оливера. Ведь так, дорогая?

Верена снова начала плакать. Она закрыла лицо руками. Плакала она беззвучно, без всхлипов. Казалось, что ее покинули последние силы.

— Рассказывайте, — сказал Харденберг.

Манфред Лорд уселся в кресло стиля ампир, положил ногу на ногу и, сблизив ладони, прижал друг к другу кончики пальцев.

— Вы хотите услышать всю правду?

— Разумеется.

— Ну, что ж. Знаете, в моей профессии именно полной правдой больше всего и заработаешь.

— Говорите, — сказал Харденберг.

И Манфред Лорд заговорил.

То, что он рассказал, во многом соответствовало истине. Но лишь во многом. Манфред Лорд лгал или умалчивал о фактах и событиях, которые изобличали его в предосудительном поступке. И чисто по-человечески это было понятно.