Вампир Арман - Энн Райс

– Нет, – ответил я. – Она права. Она богата, я тоже, и ты тоже. Не попрошайничай.

– Арман, мы будем тебя ждать, – сказала Сибил, стоя в дверях. – Бенджи, немедленно домой!

– Нет, ты только послушай, она проснулась! Как мы заговорили! «Бенджи, немедленно домой! Эй, солнышко, разве тебе нечем заняться? Не хочешь, например, на пианино поиграть?»

Она невольно залилась еле слышным смехом. Я улыбнулся. Странная парочка. Они не понимали, что происходит у них под носом. Типичное явление для этого века. Я недоумевал, когда же они прозреют, а прозрев, закричат.

– До свидания, дорогие мои, – сказал я. – Подготовьтесь к моему приходу.

– Арман, ты же вернешься. – В ее глазах стояли слезы. – Обещай мне.

Я был потрясен.

– Сибил, – сказал я. – Что за фразу женщинам так часто хочется слышать, но так долго приходится ждать? Я люблю тебя.

Я оставил их и помчался вниз по лестнице, перекинув его на другое плечо, когда слишком больно стало нести. Боль проходила по мне волнами. Меня ошпарил холодный уличный воздух.

– Крови... – прошептал я. А с ним что делать? Он слишком голый, чтобы тащить его по Пятой авеню.

Я сорвал с него часы, потому что они оставались единственной уликой, по которой его можно было опознать, и, хотя меня чуть не вырвало от отвращения, вызванного близостью со зловонными останками, я потянул его за собой за руку, очень быстро, по глухому переулку, затем по узкой улице, потом по очередному тротуару.

Я бежал прямо навстречу ледяному ветру, не оглядываясь на редкие неповоротливые силуэты, которые ковыляли мимо меня в мокрой темноте, и не останавливаясь, чтобы получше рассмотреть одну-единственную машину, ползущую по блестящему сырому асфальту.

Я преодолел два квартала за несколько секунд и, найдя подходящий переулок с высокими воротами, преграждавшими путь запоздалым нищим, быстро взобрался по решетке и забросил тушу в самый его конец. Она упала в тающий снег.

Теперь нужно было найти кровь. Времени на старые игры не оставалось – приманивать желающих умереть, тех, кто вожделеет моего поцелуя, тех, кто уже влюблен в неизведанную, далекую страну смерти.

Пришлось идти характерно неровным шагом, спотыкаться, завесив лицо длинными волосами, – болтающийся шелковый пиджак, подогнутые брюки: бедный ослепленный подросток, отличная мишень для револьвера, ножа, кулака. Долго ждать не пришлось.

Первым был пьяный прогуливающийся негодяй, засыпавший меня вопросами, прежде чем достать сверкающее лезвие и попробовать воткнуть его в мое тело. Прижав его к стене дома, я пил его кровь, как обжора.

Вторым стал заурядный отчаянный юноша, весь в гноящихся ссадинах. Он уже совершил два убийства ради героина, необходимого ему так же сильно, как мне – его обреченная кровь. Я пил уже медленнее.

Самые толстые, самые страшные шрамы без сопротивления не сдавались – они зудели, дрожали и таяли лишь постепенно. Но жажда, жажда не прекращалась. Мои внутренности пенились, словно пожирая сами себя. Глаза пульсировали от боли.

Но холодный мокрый город, терзаемый мучительным шумом, на глазах становился ярче. Я слышал голоса на расстоянии многих кварталов, слышал маленькие электронные колонки в высотных зданиях. За расступающимися облаками я увидел настоящие бесчисленные звезды. Я почти пришел в себя.

Так кто же придет еще, думал я, в этот тихий и безлюдный предрассветный час, когда на теплеющем воздухе тает снег, неоновые огни тускнеют, а мокрые газеты носятся, как листья в замерзшем лесу? Я достал все бесценные предметы, принадлежавшие моей первой жертве, и рассовал их в разных местах по глубоким пустым мусорным бакам.

Последний убийца, да, пожалуйста, судьба, пришли мне его, пока еще есть время; и в самом деле он пришел, проклятый дурак, вылез из машины, пока водитель ждал его, не глуша мотор.

– Черт, что так долго? – наконец спросил водитель.

– Ничего, – ответил я, роняя его друга на землю. Я просунул голову в машину, чтобы рассмотреть его. Такой же порочный дурак, как и его спутник. Он поднял руку, беспомощно, слишком поздно. Я опрокинул его на кожаное сиденье и пил теперь ради грубого удовольствия, ради сладостного, безумного наслаждения.

Я медленно шел по ночному городу, раскинув руки, подняв глаза к небесам.

Из разбросанных по блестящей улице черных решеток валил белоснежный дым. На синевато-серых тротуарах сверкала фантастическая выставка мусора в сверкающих пластиковых пакетах.

Нежные крошечные деревья с вечнозелеными листьями, ночью похожими на короткие ярко-зеленые штрихи, сделанные пером, склонили свои стволы-лепестки под гнетом воющего ветра. Куда ни глянь, за высокими чистыми стеклянными дверьми гранитных фасадов скрывалось лучащееся великолепие богатых вестибюлей. В витринах демонстрировались искрящиеся бриллианты, глянцевитые меха, элегантные костюмы и платья на безликих оловянных манекенах с пышными прическами.

Собор стоял, безмолвный и темный, с покрытыми инеем башенками и старинными остроконечными арками, на том же самом чистом тротуаре, что и в то утро, когда меня застигло солнце.

Задержавшись там, я закрыл глаза, возможно, стараясь припомнить удивление и рвение, храбрость и великие ожидания.

Вместо этого, чистые и сияющие, темный воздух прорезали звуки «Аппассионаты». Раздраженная, грохочущая, торопливая музыка обрушалась на меня, чтобы позвать домой. Я пошел за ней.

Часы в холле отеля били шесть. Через несколько мгновений зимний мрак расступится, как лед, ставший моей тюрьмой. За неясно освещенной длинной отполированной стойкой никого не было.

В висевшем на стене тусклом зеркале, в золотой раме стиля рококо, я увидел свое отражение – побледневшее, восковое, ни единого пятнышка. Как же повеселились со мной по очереди солнце и лед, когда второй заморозил безжалостной хваткой следы ярости первого! Ни одного шрама не осталось там, где кожа впечаталась в мускулы. Я превратился в запаянное, прочное существо с цельной, страдающей душой, отлитое из одного куска, восстановившееся, с искрящимися, чистыми, белыми ногтями, с загибающимися вверх ресницами вокруг ясных карих глаз, не по росту одетое в жалкие и грязные остатки роскоши знакомого грубоватого херувима.

Никогда еще я так не радовался своему слишком юному лицу, безволосому подбородку, слишком мягким и тонким рукам. Но в тот момент я был готов благодарить древних богов за то, что дали мне крылья.

Музыка наверху продолжалась, величественная, насыщенная трагедией, страстным и неустрашимым духом. Как же мне нравилась эта музыка. Кто еще во всем мире смог бы так играть одну и ту же сонату, как она, чтобы каждая фраза получалась не менее свежей, чем песни, что на протяжении всей своей жизни поют птицы, знакомые только с одной музыкальной моделью.