Последние годы Сталина. Эпоха возрождения - Константин Романенко

Об этом переодевании, осуществленном в его присутствии, Хрущев проговорился, но он перенес его на момент прибытия врачей утром 2 марта: «…ему сразу разрезали костюм, переодели и перенесли в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха».

С. Аллилуева тоже пишет: «Наконец члены правительства потребовали, чтобы больного перенесли в другую комнату, переодели… — все еще без врачей… Они уверяли охрану, что не надо паниковать».

Впрочем, отдавая такое распоряжение, даже не нужно было заходить в помещения дачи, но уже само это переодевание тоже свидетельствует, что Хрущев с утра знал, что произошло. Он был на месте и именно с членом правительства — Игнатьевым. Кстати, сам Никита тогда членом правительства не являлся.

Более того, увидев очевидно беспомощное состояние больного, он уже не сможет отделаться демонстрацией непонимания ситуации, но пока вызов врачей был для Хрущева опасен. Больной еще мог прийти в себя, «тогда — конец». Но он не мог уехать с места, не повидав больного.

Но после этого переодевания у охраны уже не оставалось сомнений в том, что ее обманули; она взбунтовалась, но ей нечего было предпринять больше, как снова звонить заговорщикам. И в три часа ночи вся группа собралась на даче. Берия и Маленков все-таки решают лично оценить ситуацию и уже совсем откровенно, цинично обвиняют Старостина в паникерстве.

Однако и на этот раз заговорщики продолжают тянуть время. Идеальный для них вариант — скорейшее наступление смерти Сталина; они приехали лишь для того, чтобы убедиться в ее приближении. Преступники собрались без врачей, и они знали, что делали. Только около 10 часов утра появляются врачи, но это не лечащие практики. Это чиновники от медицины. Эксперты. Профессионала-специалиста по сердечно-сосудистым болезням А.Л. Мясникова доставили на место событий только к 21 часу 2 марта. Фактически врачебная помощь не оказывалась больному более 40 часов.

Но и теперь, даже к утру 2 марта, создавая себе алиби, преступники стали вызывать в первую очередь не врачей, а членов Политбюро. Иначе для чего понадобились Ворошилов и Каганович?

«Когда меня ночью вызвали на Ближнюю дачу, — пишет Каганович, — я застал там Берию, Хрущева и Маленкова. Они мне сказали, что со Сталиным случился удар, он парализован и лишился дара речи, что вызваны врачи. Я был потрясен и заплакал. Когда мы зашли в комнату, где лежал Сталин с закрытыми глазами, он открыл глаза и обвел нас всех взглядом, всматриваясь в каждого из нас. По взгляду видно было, что он сохранил сознание, силился что-то сказать, но не смог и вновь закрыл глаза. Мы все с глубокой скорбью и печалью смотрели на Сталина, находившегося в тяжелом состоянии. Вскоре приехали остальные члены Политбюро: Ворошилов, Молотов, Микоян и другие».

Молотов рассказывал: «Сталин лежал на диване. Глаза закрыты. Иногда он открывал их и пытался что-то говорить… Когда он пытался говорить, к нему подбегал Берия и целовал его руку».

Но врачей все еще не было. Хрущев пишет: «Условились также (?! — К.Р.), что вызовем и врачей». Лозгачев свидетельствует: «Лишь в половине восьмого приехал Хрущев, утешив: «Скоро будет медицина». Около девяти часов приехали врачи…» «Прибыли Каганович, Ворошилов, — продолжает Хрущев, — врачи. Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского. А с ним появился еще кто-то из медиков, но кто, сейчас не помню».

Следует напомнить! Как уже сказано, Берия, Хрущев и Маленков пригласили не лечащих врачей для спасения больного, а «экспертов». Помимо Лукомского (делавшего экспертизу и давшего заключение о неверности предсмертного диагноза Жданова), в первую очередь был приглашен министр здравоохранения Третьяков.

«Тройка» уже не сомневалась в неизбежности трагического исхода и вызывала большие медицинские чины, чтобы постфактум засвидетельствовать это. «Начался цирк с Академией медицинских наук, — пишет С. Аллилуева, — как будто для установки диагноза нужна Академия. Не раньше чем в 10 часов утра прибыли наконец врачи…»

В момент освидетельствования врачами Сталин лежал на диване, на спине, голова его была повернута влево, глаза закрыты. Он был в бессознательном состоянии. В области правого локтевого сустава обнаружили небольшую припухлость — след недавнего ушиба.

Но было ли это следом ушиба? Не являлось ли это следом инъекции? При попытке врача прощупать пульс «на левой лучевой артерии появилось двигательное беспокойство» на левых руке и ноге. Пульс был 78 в 1 минуту, кровяное давление 190-110.

После освидетельствования и консилиума начальник Лечсанупра Кремля (Лечебно-санитарное управление Кремля) Куперин И.И, профессора Лукомский П.Е, Глазунов И.С. доцент Иванов-Незнамов В.И. поставили диагноз:

«гипертоническая болезнь, общий атеросклероз с преимущественным поражением сосудов головного мозга».

Отметив, что состояние больного крайне тяжелое, сделали «назначения: «абсолютный покой, оставить больного на диване, пиявки за уши (поставлено 8 шт.), холод на голову… От питания на сегодня воздержаться». На этом «лечение» практически закончилось. Правда, было организовано круглосуточное дежурство — невропатолог, терапевт, медсестра.

Днем вызвали дочь Сталина Светлану и сына Василия. Кстати, дочь Вождя тоже обманули, ибо ей сообщили неверную дату приступа. Ибо она писала: «В доме, уже в передней, было все не как обычно, вместо привычной, глубокой тишины кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания, я почувствовала даже облегчение, потому что мне показалось, что его уже нет».

Василий, видимо, уже переговоривший с охраной, с порога закричал: «Сволочи, загубили отца!» Члены правительства ощетинились, а Ворошилов стал урезонивать: «Василий, успокойся. Мы принимаем все меры для спасения жизни товарища Сталина».

Члены Политбюро разбились для дежурства попарно. Днем Берия с Маленковым, вечером Каганович с Ворошиловым, — ночь выпала на Хрущева и Булганина. Эти дежурства становились «политической кухней» борьбы за власть.

Однако решение о реорганизации органов безопасности, принятое накануне начала трагедии, продолжало мучить Хрущева. Он остро сознавал грозящую опасность и понимал, что теперь, с новым преступлением, она еще более усугубилась.

Даже спустя много лет, диктуя свои «мемуары», он не скрывает своего страха. Правда, он пытается преподнести волновавшее его как заботу о «партии», но не будем проявлять простодушия. Он лихорадочно нащупывал выход. Ему нужны были сторонники, и он искал их уже у постели умиравшего Вождя.

О том, какие «самые сокровенные мысли» угнетали его в эти дни, он признается в «мемуарах». «Наступило наше дежурство с Булганиным, — рассказывает Хрущев, — и я сказал: «Николай Иванович, видимо, мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?» — «Какой?» — «Он возьмет пост министра государственной безопасности (в ту пору министерства государственной безопасности и внутренних дел были разъединены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность — это будет начало нашего конца…» И мы стали обсуждать, как будем действовать. Я ему: «Поговорю с Маленковым. Думаю, что Маленков такого же мнения, он ведь должен все понимать. Надо что-то сделать, иначе… будет катастрофа[70].

Конечно, это были чисто шкурные интересы, но повторим: Хрущев мог знать, что Берия станет главой соединенных министерств МГБ и МВД, только в том случае, если этот вопрос обсуждался накануне «болезни» Сталина.

С Маленковым, пишет Хрущев, ему удалось поговорить, «как только Сталин умер». «Егор, — говорю, — мне надо с тобой побеседовать». «О чем?» — холодно спросил он. «Сталин умер. Как мы дальше будем жить?» — «А что сейчас говорить? Съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся». Казалось бы, демократический ответ. Но я понял по-другому, понял так, что уже все вопросы оговорены им с Берией, все давно обсуждено. «Ну ладно, — отвечаю, — поговорим потом»[71].

Хрущев понимал, что смерть Сталина еще не означала выход из того сложного и угрожающего положения, в котором он оказался. «Чувствовал, — вспоминал он, — что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это — начало конца». Он лихорадочно, но пока еще не выдавая своих намерений, прощупывал членов ЦК, и следующим объектом его вербовки оказался Каганович.

Лазарь Моисеевич вспоминал: «Вместе с Хрущевым я был включен в комиссию по похоронам Сталина, и вот, когда мы ехали в авто с телом Сталина, Хрущев тронул меня за рукав и сказал: «Как, Лазарь, будем жить-то и работать без Сталина? Тяжело будет нам».