Все сражения русской армии 1804‑1814. Россия против Наполеона - Виктор Безотосный

Причем именно русские понесли самые большие потери в период военных действий в 1813 г. «При всех, однако, громких успехах кампании нынешней признаться надобно, – писал 28 октября (9 ноября) 1813 г. Барклай де Толли Александру I, – что она собственно нам стоит новых и весьма важных пожертвований: она стоит нам половины армии! ...Есть полки, в коих налицо не более уже 100 человек. Недостаток штаб– и обер‑офицеров причиною, что и сии малые остатки не могут быть приведены в надлежащий порядок. В амуниции, и особливо в сапогах, рубахах и одежде, солдаты терпят крайнюю нужду. Кроме резервного корпуса, сохранившего еще вид порядочного войска, и кроме войск, находящихся в армии наследного принца шведского, кои менее других употребляемы были в дело и, следовательно, менее других потерпели, все другие действующие корпусы не могут делать значительного счету в армии, и я с тягостнейшим для меня прискорбием должен решительно донести... что они в настоящем положении их ежеминутно приближаются к уничтожению». В письме Барклай, давая «истинное изображение состояния действующей армии» и докладывая по многим вопросам, в частности обеспечения ее всем необходимым на будущую кампанию 1814 г., затронул многие аспекты. Например, касаясь ее раздробленности и «настоящего образа управления», закончил достаточно веским резюме с точки зрения любого военного: «Ничего не может быть убийственнее для войск... как зависимость их от посторонних генералов. Ничего не может быть полезнее, как соединение их в одну массу, и особливо в такое время, когда мир или война должны обеспечить благосостояние отечества нашего» (525) . Другое дело, что российский император, принимая самые разнообразные решения по обеспечению армии, в первую очередь резервами, пожелал оставить и на будущее раздробленность русских корпусов по армиям союзников. Видимо, Александра I такое положение больше устраивало по политическим соображениям, поскольку нахождение русских войск в каждой армии союзников создавало ему лучшие возможности для личного контроля и воздействия на главнокомандующих.

За год воинских лишений 1813 г. у русских возникло определенное братство по оружию с прусской армией (чего нельзя сказать про австрийскую). Это явление вело свои истоки еще с кампаний 1806–1807 гг., а закрепилось именно в 1813 г. Русские отлично отдавали себе отчет о вынужденном характере участия пруссаков в кампании 1812 г. против России. Например, М.И. Кутузов в 1812 г. полагал, что Пруссия – противник, который «по несчастным обстоятельствам завлечен в сию войну» (526) . Если и существовала недоброжелательность, то она исчезла с вступлением русских войск в Пруссию. Местное население встречало их как братьев и освободителей. О том, что русским оказывался очень теплый прием (с иллюминацией, цветами и лавровыми венками), свидетельствуют как официальные документы, так и переписка и воспоминания современников и участников событий. В 1813 г. Пруссия, как более слабый и ведомый партнер, полностью доверилась России и действовала в русле ее внешнеполитического курса, хотя и стремилась выжать все выгоды из сотрудничества с русским медведем, но была вынуждена и настроена вести борьбу до решающего исхода. Прусская армия тогда с немецкой стороны являлась главным носителем идеологии освободительного движения. Русским была вполне понятна ненависть пруссаков к французам, чувство мести за поругание национальной гордости, то, что в минимальной степени присутствовало, по разным причинам, у австрийцев. В этот период пруссаки даже ввели униформу, подражающую русским образцам. Многие русские мемуаристы, вспоминая этот поход, называли пруссаков (но отнюдь не австрийцев) термином «наши войска», а под словом «мы» подразумевали только русско‑прусские части. Уже с марта 1813 г., как писал генерал Ф.Ф. Довре своим частям, «войски прусские уже соединены с нашими и будут смешаны в рядах ваших, дабы горя одинаковым жаром чести и славы разить вместе с нами общих врагов вселенной» (527) . И действительно, позже во всех трех армиях (Богемской, Силезской и Северной) русские и прусские полки, бригады, дивизии и корпуса действовали всегда вместе и поровну делили все тяготы и невзгоды военной жизни, а резерв Богемской армии так одно время и назывался – русско‑прусским резервом. Прапорщик лейб‑гвардии Семеновского полка И.М. Казаков вспоминал о совместном походе: «Пруссаки шли вместе с нами, и их солдаты разговаривали с нашими... С австрийцами такого лада не было, а на фуражировках бывали и драки» (528) . Необходимо также отметить, что пруссаки в этот период благодаря русской армии почувствовали не только горечь поражений, но и вкус побед, обрели уверенность в своих силах. Пруссия же вновь стала ощущать себя за спиной России великой державой, способной влиять на европейские, в первую очередь германские, государства, лидером своего национального региона.

В этот период нельзя сказать, что исчезли все коллизии в отношениях среди военных. Для русского генералитета с 1813 г. резко изменилась внешнеполитическая ситуация. Помимо Пруссии, в боевые действия против Наполеона на европейском континенте постепенно вступили австрийские и шведские войска. На главном театре военных действий союзниками были созданы четыре армии, из которых только одна Польская армия оказалась по составу русской, и ее возглавил русский генерал (Л.Л. Беннигсен). В остальных (Северная, Силезская, Богемская армии) русские корпуса подчинялись главнокомандующим генералам‑иностранцам. Внешнеполитический фактор несколько притупил внутренние противоречия среди российского генералитета. Необходимость противостоять претензиям со стороны прусских, шведских, австрийских (в первую очередь), а затем германских генералов, в связи с пополнением 6‑й коалиции войсками лоскутных немецких государств, в определенной степени сплачивала командный состав русской армии. В 1813–1814 гг. вопрос старшинства был выведен на международный уровень. Возникла проблема выяснения статуса российских военачальников и их взаимодействия с союзниками. Так, А.И. Михайловский‑Данилевский вспоминал о переговорах 1813 г. с пруссаками, когда впервые «зашла речь о том, кому в случае совокупного действия русских и прусских войск надобно будет начальствовать русскому ли генералу или прусскому, с нашей стороны предложено было, чтобы тот принял команду, кто старее в чине...» (529) . Таким образом, именно этими, веками испытанными и проверенными в «партийных» схватках принципами русские генералы руководствовались в повседневной практике общения со своими коллегами из европейских армий. В то же время еще многоопытный и мудрый М.И. Кутузов при жизни пытался погасить интриги в верхах союзной прусской армии. Так, он следующим образом инструктировал Витгенштейна по поводу пруссаков: «Гарантируя нам больше возможностей и больше ресурсов, этот союз налагает на нас в то же время обязательство поддерживать между генералитетом обоих государств полнейшее согласие. Только оно может обеспечить нам успех, без него же все чудеса храбрости, проявленные нашими войсками, будут напрасными и мы не сможем воспользоваться преимуществом, проистекающим из огромности наших ресурсов по сравнению с противником. Точно так же мы должны в самом зародыше пресекать интриги недоброжелателей, которые бывают особенно сильны в коалициях государств» (530) . Поэтому он рекомендовал поддерживать среди пруссаков влиятельного генерала Г.Д. Шарнгорста («всецело преданного нашему делу»), а не постоянно ему противодействующего «завистника» генерала К.Ф. Гнейзенау. Таким образом в 1813 г. генеральские страсти во многом оказались перенесенными в высшие военно‑дипломатические и международные сферы и кипели они теперь главным образом в ставке союзников.

Нужно сказать и о роли, которую играл во взаимоотношениях в верхах союзников российский император. Что Александр I стоял у истоков антинаполеоновской коалиции, упоминает большинство авторов. Именно его личная позиция сплачивала союзников и определяла их стратегическую линию поведения, хотя в советской историографии, превозносившей только Кутузова, а в биографической литературе других русских генералов, не принято было называть Александра I военно‑политическим лидером союзников. Но официально‑делопроизводственная документация того периода (переписка Блюхера, Карла‑Юхана, Барклая, Беннигсена и других генералов с русским царем) дает полные основания говорить о том, что именно он являлся и теневым главнокомандующим союзных армий. Во всяком случае в спорных случаях к нему в первую очередь обращались и докладывали ситуацию главнокомандующие Северной и Силезской армии.

А.И. Михайловский‑Данилевский даже в 1815 г. писал о том, что Блюхер «пренебрегает прочими монархами Европы и дорожит только двумя предметами: привязанностию прусской армии и уважением нашего Государя. «Он мой император, – говорит часто почтенный старик, – я ему доношу о моих военных действиях, а уже он пусть сообщает их королю. Он один может меня судить, и я от него принимаю охотно и выговоры, и награждения» (531) . Александр I в первую очередь (а не Шварценберг) реально контролировал решения Силезской и Польской армий, пытался воздействовать на активность главнокомандующего Северной армии (у Шварценберга не хватило бы авторитета). Ему, а не Шварценбергу подчинялись все русско‑прусские корпуса Богемской армии. Фактически под юрисдикцией австрийского главнокомандующего оставались и напрямую подчинялись только австрийские части (в это Александр I не мог вмешиваться). Все же стратегические решения Шварценберга должны были утверждаться советом трех монархов, где преобладающая роль принадлежала Александру I – прусский король находился под его влиянием с давних пор, а австрийский император был достаточно индифферентен к военным вопросам. Де факто из четырех армий союзников под русским императорским оком и контролем находились три с половиной армии.