Продавцы теней - Марина Друбецкая

— Долгорукий! — вскричал Эйсбар. — Все-таки он!

— Конечно, он! — захохотал Александриди. — А ты думал? Клялся в преданности «Черному солнцу». Пленочки Георгадзе совал. Эй, друг сердечный Серж! Что ты вылупился? Я тебя за идиота не держал. Пораскинь умишком — у кого еще были пленочки? Кто их вырезал из твоей нетленки? А нам они пригодились. Синематограф, любезный классик, — это агитация и пропаганда высокой идеи всеобщего одухотворенного равенства. Умерщвление царской семьи как призыв к свержению… народы нашей многострадальной Родины… черное солнце воссияет над белыми песками…

Он еще что-то бормотал, но Эйсбар не слушал.

— Сам убью… — процедил он, выпрыгивая из машины.

Весь день он кружил по городу почти в беспамятстве. Помнил только, что в какой-то момент ощутил страшный голод, купил у торговки на улице пирожки, но есть не мог и выбросил в урну. Потом — как сидел на бульварах, опустив лицо в ладони. Как от него в испуге шарахнулись две гимназистки, и он понял, что говорит сам с собой вслух. Идти было некуда и не к кому.

Вечером, когда стемнело, он обнаружил себя у подъезда дома Долгорукого. Поднял глаза — в бельэтаже горел свет. Значит, дома. Эйсбар опустил руку в карман и нащупал холодный бок пистолета. Опять бред! Всюду бред! Он что, всерьез решил убить Долгорукого?

Он вошел в подъезд и поднялся в бельэтаж по мраморной лестнице, устланной коврами. Идей по поводу того, как пройдет встреча с Долгоруким, не было. В любом случае скандала не случится. Дом наверняка полон прислуги.

Он повернул ручку звонка. Неторопливые шаги. Звук открываемого замка. На пороге стоял Долгорукий во фраке с тонкой сигаркой в руке.

— A-а, Сергей Борисович! — как показалось Эйсбару, натянуто, но старательно улыбаясь, воскликнул Долгорукий. — А я только что с премьеры в Большом. Слышали, Фокин поставил «Коппелию» в современном духе? Премило, знаете ли, эти девчушки изображают кукол. А вы почему такой всклокоченный? Могу предложить хорошего коньяку. Привезли друзья из Парижа. Не собираетесь на летние вакации в Европу? А то все работа, работа… Нельзя так, любезный Сергей Борисович, надо беречь себя. Ваше здоровье — национальное достояние, — все говорил и говорил Долгорукий, быстро выкидывая изо рта круглые, как бусины, словечки и постепенно отступая в глубь прихожей.

Эйсбар вошел. В квартире было тихо, и он понял, что прислуги нет, — они с Долгоруким одни. Или где-нибудь в дальней спальне возлежит на шелковом ложе лучезарная Лизхен?

Долгорукий провел его в гостиную.

— Присаживайтесь, уважаемый Сергей Борисович. Кресла мягки и покойны. — Долгорукий сделал приглашающий жест, но Эйсбар остался стоять посреди комнаты. Словно не замечая этого, Долгорукий разливал по бокалам коньяк. Эйсбар машинально взял бокал, залпом опустошил и не глядя поставил на низкий столик. Долгорукий бросился в кресло, зажег торшер так, что его лицо оказалось подсвечено зловещим красноватым светом, пригубил коньяк и закурил.

— Сигару?

— Вы обманули меня, князь, — глухо произнес Эйсбар. — Пленки оставались у вас.

Брови Долгорукого поползли вверх.

— Помилуйте, Сергей Борисович! Конечно, у меня! А у кого же им еще быть? Странно, что вы до сих пор этого не поняли. Я не держал вас за идиота, — сказал Долгорукий, повторяя слова Жориньки.

Эйсбар растерялся.

— Вы не только лжец, но и циник, — пробормотал он, действительно чувствуя себя идиотом.

— А вы нет? — удивился Долгорукий.

— Будьте кем хотите. Но ведь вы еще, оказывается, и экстремист! — Эйсбар обрел уверенность и начал говорить с насмешливым напором. — Русский дворянин! Аристократ! Связались с террористами, занялись подрывной деятельностью. Что вы с этого будете иметь? Никогда не поверю, что лозунги этой швали соответствуют вашим убеждениям. Вы не боитесь, что правда вылезет наружу и вам этого не простят? ТАМ не простят?

Тело Долгорукого начало вздрагивать, потом затряслось, из горла вырвался хриплый клекот, и Эйсбар с изумлением понял, что князь хохочет.

— Я… Я… Я — экс… тре… мист… Ох, не могу! — Князь хрюкал, сморкался, вытирал глаза. — Ох, насмешили, дорогой Сергей Борисович! — Долгорукий перевел дух и заговорил спокойнее: — Я такой же экстремист, как вы булочник. А вам мой совет, милейший, не лезьте, куда вам не положено. Занимайтесь политикой на экране. Это у вас получается лучше.

— Но вы передали мою съемку Георгадзе!

— Не только передал, но и придумал эту крошечную, малюю-юсенькую комбинацию. А как еще, по-вашему, мы могли выловить эту, как вы совершенно справедливо выразились, шваль, выманить ее из подполья? Агитационный киносеанс — и вот уже полторы сотни человек собираются в одном месте. Заметьте, известном мне, как сподвижнику Георгадзе, месте. Ваша съемка оказалась прекрасной наживкой. Вы славно нам помогли, Сергей Борисович. Сожалею только об одном — что больше не могу вам ничем помочь. Вы теперь персона нон грата. Находитесь в ведении жандармского управления.

— Так, значит, обыск в ателье…

— Не обыск, не обыск! — замахал руками Долгорукий. — Несостоявшийся арест! Что касается смертоубийства, которое вы допустили — или спровоцировали? — в Индии, оно так и не было предано в России огласке. И, заметьте, моими усилиями.

Эйсбар чуть не задохнулся: он так и знал, что Индия рано или поздно выскочит.

— Значит, пленки — наживка… — проговорил он. — А верней, наживка — я. И меня заглотнули. Но ведь есть свидетели того, что съемка была сделана для фильмы, а не как экстремистская агитка.

— Да кто же?

— Ну хоть Гесс. Актеры.

— Они видели эпизод в фильме? Нет? Ну, вот видите!

— Мой монтажер, Викентий. Он монтировал… — Эйсбар осекся. — Ах, вот оно что, — задумчиво произнес он. — Викентий — единственный, кто видел эпизод как часть фильмы. Видел и пропал… Понятно…

Долгорукий молчал. Он явно наскучил разговором.

— Послушайте, князь, — снова начал Эйсбар. — Я сделал больше половины «Цвета Ганга». Монтажная заперта. Доступа к материалам нет. Верните мне их, и я уеду.

— Идите в жандармское управление, — зевнул Долгорукий. — И, если вас не арестуют… Если вас не арестуют, я очень удивлюсь!

— Подлец! — крикнул Эйсбар, бросаясь вперед и налетая на чайный столик.

— Тише, тише! — Долгорукий выставил вперед обе руки, как бы ограждая себя от его нежелательных порывов. — Пора бы вам понять, любезный Сергей Борисович, что есть режиссура и Режиссура. Одна режиссура творится на съемочной площадке в свете юпитеров. Но ведь жизнь тоже нуждается в постановке, ей тоже нужна режиссура. Далее следует нехитрое логическое умозаключение: если есть режиссеры, значит, должны быть и статисты, и тот, кто был режиссером на съемочной площадке, в жизни — пуфф! — оказывается исполнителем. И, заметьте, далеко не главной роли.