«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) - Юрий Терапиано

(Не могу вспомнить…

Целомудрие Бакуниной…»Ну, Бакунина — приструнена.Не приняться ли мне зановоЗа Георгия Иванова?[160]

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам привет.

Ю. Терапиано

25

19. VI.56

Дорогой Владимир Федорович,

У нас, литераторов, совершенно иная «манера воспринимать», чем у общественников: Адамович в своей статье, и редактор — Иваск, — и я (в частном письме) не только не возмутились «все» и «заждались» и т. д., но — «как будто бы это было сказано в ином плане». Да и действительно — ведь «пощечина» относится к тупости и непониманию «общественников» в отношении литературы. Это — в нашем плане; в плане же Вишняка получилась, действительно, грубость, чудовищная вещь: всероссийской демократической общественности, которая… — вдруг — пощечину — да еще и «ждут все!» Вышел литературный скандал, который занимает сейчас здесь многих из тех, кто «живет событиями» — и теперь— то уж Ваше имя они не забудут! И еще: счастье Ваше, что «Н<овый> ж<урнал»> не «С<овременные> з<аписки»> и что их не редактирует больше М. Вишняк![161] В статье об «О<пытах>» я Вашу форму выражения не одобрил (виноват, кстати, Иваск — редактор должен именно всегда обдумывать статьи своих сотрудников в плане не только литературном, но и в том, в каком их воспримут другие), но подъязвил Кусковой по поводу «поэта Фельзена» и «непонятной» Цветаевой — м. б., кто-нибудь из «общественников» еще откликнется. (Статья — в будущую субботу.)

Я не читал еще статьи Ад<амовича> в «Н<овом> р<усском> с<лове>» об «Опытах»[162], но вижу, что он Вас подругнул за «легкость мыслей». Думаю, его могли задеть «Сумерки Блока», его собственная прошедшая молодость; А<дамович> злопамятен и мстителен по отношению к тем, кто ему «наступает на хвост». Он еще не приехал; когда увижусь с ним, спрошу, можно ли «дать Вам его адрес», т. е. увижу его отношение к Вам «после всего». Слышал от С. Маковского и Добужинского (худ<ожника>) похвалы Вашему «Моцарту»[163], кот<орого> я еще не читал, хотя журнал уже имею. Кстати, я не в курсе, — что писал Д. Бедный о Кусковой? Впрочем, как все литературные сенсации, и этот «эпизод с пощечиной» через месяц канет в забвение. Прилагаю заметку об «Опытах» № 6.

С искренним приветом

Ваш Ю. Терапиано

26

12. VII.56

Дорогой Владимир Федорович,

Посылаю Вам пока вырезку статьи Адамовича[164], т. к. у меня нет моей (об «Опытах») — для этого нужно поехать в редакцию, что и сделаю, когда буду в Париже после праздников (французских: 13–14—15 — «взятие Бастилии», балы на улицах, фей<ер>верк и т. п. — ни пройти ни проехать!).

Не знаю, как в N. Y., но здесь «история» с Вашей заметкой уже «отошла в вечность». Я говорил с Адамовичем о Вас, в частности, — по поводу «Моцарта»[165]. А<дамович> утверждает, что у Вас, по его мнению, недостатки: 1) «многословие» и второй: «самоуверенная легкость» (плод молодости — он думал, что Вы оч<ень> молоды). Зато хвалил Ваши воспоминания («…in Arcadia») и стихи, особенно «Гурилевские». Я ему рассказал о Вас более подробно. Кстати, сам А<дамович> в молодости грешил и «самоуверенной легкостью», и необоснованными утверждениями вроде (если говорить иносказательно): «хорошо — потому что плохо». — Но и эта «война»[166] Ваша с А<дамовичем> тоже сойдет на нет со временем. Я понимаю Вашу обиду. К сожалению, «идеальный человек» порой оказывается слишком абстрактным, в жизни не существующим, т<ак> ч<то> трудно иметь дело с людьми, оставаясь на такой позиции; в молодости я сам много страдал от подобного несоответствия, возмущался, воевал — с Ходасевичем, с Адамовичем, с «общественниками», с Федотовым и т. д., наживал всюду врагов, — а потом, по совету Т. Готье, надел на себя «носорожий панцирь» и перестал требовать от людей «того, чего нет на свете», как говорила (по другому поводу) З. Гиппиус.

Жалею, что Струве в некоторых оценках, напр<имер> поэзии (послевоенной) Г. Иванова, сам подорвал свой авторитет. Его книга, как он сам ожидал, вызывает много нападок[167], и часть этих нападок, увы, заслужена. Куприн, например, совсем больной и потерявший рассудок, был увезен в СССР женой, а не «вернулся», у Зайцева — не 2 тома, а трилогия, Ю. Фельзен не был немцем, Присманова — чудовищное безвкусие и издевательство над русским языком, Пиотровский = 3+ (отметка), не больше, и т. д., и т. д. Впрочем, и это — в быту! Но, если газетные статьи погибнут окончательно, книга С<труве> все-таки останется для будущего — «со счастливым детством сзади», как изъясняется Присманова в «Новоселье» в поэме, посвященной Вере Фигнер[168].

Какова Ваша университетская судьба? Вы пишете: «нужно будет в сентябре зачесть за университетскую программу и за диссертацию». — Нужно ли это понимать в том смысле, что Вам удастся получить зачет русского диплома и право защищать на этом основании диссертацию на научную (американскую) степень? Во всяком случае, желаю Вам успеха и возможности переменить занятие.

Всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

27

20. VIII.56

Дорогой Владимир Федорович,

Интересно то, что Вы пишете о религиозном опыте. Мне кажется, что это отношение всегда неповторимо личное между каждым отдельным человеком и Богом, а коллективный подход (церковный — в узком и широком значении этого слова) поэтому-то и отталкивает чувствительных людей (т. е. обладающих чувствительностью, вкусом в этой области), что «соборно» момента подлинно-религиозного нельзя удержать на высоте. Неминуемо среди 100 человек будет градация — на 100 %, на 70,50,25 — и т. д., вплоть до нуля. Отсюда и «клубность», и равнодушие. По моим наблюдениям, тут всегда действует закон Густава Лебона («психология толпы»): средний уровень повышается (средне!) за счет понижения уровня лучших, передовых индивидуумов. Поэтому, пользуясь индусской фразой, можно сказать, что для толпы — храм, а для «прозревшего» — йога, т. е. личный духовный опыт.

Я тоже думал, что книга Струве полезна главным образом для тех, кто не был в 1-й эмиграции. Многое в ней суммарно, кое-что — неверно, но все же общая атмосфера тех лет схвачена им. А оценки (общее горе наших пишущих!) порой действительно странные — нет, уж Иванова будут больше помнить, чем Ник. Оцупа!

Кстати, странный человек Иванов. Рассказывали мне, что он вдруг, как говорится ни с того ни с сего, написал ругательную статью о Чеховском и<здательст>ве и послал ее в «Возрождение»[169]. Почему теперь, когда и<здательст>во все равно кончилось, или именно поэтому?

Адамович очень хорошо чувствует лишь одну, «толстовскую» линию в русской литературе. Гоголя же он не любит. Лесков, Ремизов, Цветаева для него чужды и даже враждебны. Пастернака он как будто бы хвалит, но в душе, вероятно, предпочитает ему Червинскую… Впрочем, не стоит больше говорить о нем, и так уж много говорили.

Париж — «летний сезон» — сейчас мертв и пуст, — не только в литературном отношении. Август — это такой месяц, когда можно безопасно переходить улицу где угодно и не иметь возможности остричь волосы или купить что-нибудь, все закрыто — «vacances», а не ехать на «vacances» — просто позор! — так смотрят французы. Еду на 6 дней на берег пролива в Dieppe, покоряясь общему правилу и удачно сложившимся личным обстоятельствам.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

28

22. IX.56

Дорогой Владимир Федорович,

Рад, что в Вашей судьбе наступила перемена, и надеюсь, что Ваши планы осуществятся благополучно. Это большое счастье — работать по своей специальности, а Вам — Бог велел быть литературоведом.

Не могу понять, где сейчас Струве? Я получил от него летом из Швейцарии извещение, что он хочет повидаться со мной, когда будет в Париже, а затем — как в воду канул. Не имея его адреса, я потерял с ним всякую связь. Как всегда бывает в подобных случаях, когда люди вдруг беспричинно исчезают, спрашиваю себя: быть может, чем-нибудь обидел его? М. 6., моя рецензия на его книгу ему показалась плохой? Зная, что Вы его друг[170], делюсь с Вами моим недоумением, т. к. был бы очень огорчен, если б невольно его обидел чем-нибудь.

Вообще — что за люди! Я думаю, Вы прочли в «Н<овом> р<усском> с<лове>» мой отзыв[171] о книге Л. Червинской «12 месяцев». Говоря объективно, хорошие стихи — но вот Кленовский, видимо, разъярился на меня: — «Опять хвалит свою парижанку» — и написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» статью[172] — на уровне Офросимова и Нарциссова о том, что я, мол, хорошо пишу о «своих парижанах», а о «непарижанах» — о Моршене, о Вас в частности, — придирчиво, зло, кое-как, не хочу знать их, как может понять средний читатель. Скучно излагать подробно все обвинения Кленовского, к тому же Вы, вероятно, эту статью уже читали. Я отвечу ему, когда буду иметь время, разумеется, — все же не хочу молча принимать на себя такие обвинения, но другое меня огорчает. Ведь Кленовский, как мне говорили, человек культурный, к тому же по возрасту ближе ко мне, чем к Вам, т. е. предположить в нем наличие «молодого задора» — «свергать старших» — уже никак нельзя. Что же это? И чего ради он так снизил вопрос — м. б., личная обида на мой отзыв о нем, в котором действительно была и «ложка дегтя»? Что ж, из чувства самосохранения критик, видимо, должен хвалить всех, вести все время «литературную политику»? Ведь по Кл<еновскому>, если «отжать» его статью, — мой недостаток в том, что (якобы) я хорошо пишу о «своих» и «плохо» о «чужих», ergo, если я хочу стать «хорошим критиком», то должен понять и начать хвалить «не-парижан»? Вот от этой упрощенности поташнивает. А Адамовичу Кл<еновский>, очевидно, в надежде будущих благ или «на всякий случай» выдает «похвальный лист» — вот они, люди! Как ни привык я к «литературной среде», но иногда чувствую себя юношей, т. е. показываю волнение. А опыт говорит: «так было, так будет, и за 2 похвальных строчки (не говорю уж: за фельетон) можно приобретать до бесконечности друзей, которые начнут тебя превозносить»… — и становится тошно от всей этой пошлости.