Воительница - Николай Лесков

"Как, - говорю, - мать, куда спешить?"

Ну, а сама все-таки, как на грех, осталась, да это то водочки, то наливочки, так налилась, что даже в голове у меня, чувствую, засточертело.

"Ну, - говорю ей, - извини, Варвара Петровна, очень тебе на твоем угощении благодарна, только уж больше пить не могу".

Она пристает, потчует, а я говорю:

"Лучше, мать моя, и не потчуй. Я свою плипорцию знаю и ни за что больше пить не стану".

"Сожителя, - говорит, - подожди".

"И сожителя, - говорю, - ждать не буду".

Стала на своем, что иду и иду, и только. Потому, знаешь, чувствую, что в голове-то уж у меня чертополох пошел. Выхожу это я, сударь ты мой, за ворота, поворачиваю на Разъезжую и думаю: возьму извозчика. Стоит тут сейчас на угле живейный (*10), я и говорю:

"Что, молодец, возьмешь к Знаменью божьей матери?"

"Пятиалтынный".

"Ну, как, - отвечаю ему, - не пятиалтынный! пятачок".

А сама, знаешь, и иду по Разъезжей. Светло везде; фонари горят; газ в магазинах; и пешком, думаю, дойду, если не хочешь, варвар, пятачка взять, этакую близость проехать.

Только вдруг, сударь мой, порх этак передо мною какой-то господин. В пальте, в фуражке это, в калошах, ну одно слово - барин. И откуда это только он передо мною вырос, вот хоть убей ты меня, никак не понимаю.

"Скажите, - говорит, - сударыня (еще сударыней, подлец, назвал), скажите, - говорит, - сударыня, где тут Владимирская улица?"

"А вот, - говорю, - милостивый государь, как прямо-то пойдете, да сейчас будет переулок направо..." - да только это-то выговорила, руку-то, знаешь, поднявши ему указываю, а он дерг меня за саквояж.

"Наше, - говорит, - вам сорок одно да кланяться холодно", - да и мах от меня.

"Ах, - говорю, - ты варвар! ах, мерзавец ты этакой!" Все это еще за одну надсмешку только считаю. Но с этим словом глядь, а саквояжа-то моего нет.

"Батюшки! - заорала я что было у меня силы, во всю мою глотку. Батюшки! - ору, - помогите! догоните его, варвара! догоните его, злодея!" И сама-то, знаешь, бегу-натыкаюсь и людей-то за руки ловлю, тащу: помогите, мол, защитите: саквояж мой сейчас унес какой-то варвар! Бегу, бегу, ажно ноженьки мои стали, а его, злодея, и след простыл. Ну, и то сказать, где ж мне, дыне этакой, его, пса подчегарого, догнать! Обернусь так-то на народ, крикну: "Варвары! что ж вы глазеете! креста на вас нет, что ли?" Ну, бегла, бегла да и стала. Стала и реву. Так ревма и реву, как дура. Сижу на тунбе да и реву. Собрался около меня народ, толкует: "Пьяная, должно быть".

"Ах вы, варвары, - говорю, - этакие! Сами вы пьяные, а у меня саквояж сейчас из рук украдено".

Тут городовой подошел. "Пойдем, - говорит, - тетка, в квартал".

Приводит меня городовой в квартал, я опять закричала.

Смотрю, из двери идет квартальный поручик и говорит:

"Что ты здесь, женщина, этак шумишь?"

"Помилуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие, меня так и так сейчас обкрадено".

"Написать, - говорит, - бумагу".

Написали.

"Теперь иди, - говорит, - с богом".

Я пошла.

Прихожу через день: "Что, - говорю, - мой саквояж, ваше благородие?"

"Иди, - говорит, - бумаги твои пошли, ожидай".

Ожидаю я, ожидаю; вдруг в часть меня требуют. Приведи в этакую большую комнату, и множество там лежит этих саквояжев. Частный майор, вежливый этакой мужчина и собою красив, узнайте, говорит, ваш саквояж.

Посмотрела я - все не мои саквояжи.

"Нет-с, - говорю, - ваше высокоблагородие, нет здесь моего саквояжа".

"Выдайте, - приказывает, - ей бумагу".

"А в чем, - спрашиваю, - ваше высокоблагородие, мне будет бумага?"

"В том, - говорит, - матушка, что вас обкрадено".

- "Что ж, - докладываю ему, - мне по этой бумаге, ваше высокоблагородие?"

"А что ж, матушка, я вам еще могу сделать?"

Дали мне эту бумагу, что меня точно обкрадено, и идите, говорят, в благочинную управу. Прихожу я нонче в благочинную управу, подаю эту бумагу; сейчас выходит из дверей какой-то член, в полковницком одеянии, повел меня в комнату, где видимо-невидимо лежит этих саквояжев.

"Смотрите", - говорит.

"Вижу, мол, ваше высокоблагородие; ну только моего саквояжа нет".

"Ну, погодите, - говорит, - сейчас вам генерал на бумаге подпишет".

Сижу я и жду-жду, жду-жду; приезжает генерал: подали ему мою бумагу, он и подписал.

"Что ж это такое генерал подписали на моей бумаге?" - спрашиваю чиновника.

"А подписали, - отвечает, - что вас обкрадено". Держу эту бумагу при себе.

- Держите, - говорю, - Домна Платоновна.

- Неравно сыщется.

- Что ж, на грех мастера нет.

- Ох, именно уж нет на грех мастера! Что б это мне, кабы знатье-то, остаться у нее, у Кошеверихи-то, переночевать.

- Да хоть бы, - говорю, - уж на извозчика-то вы не пожалели.

- Об извозчике ты не говори; извозчик все равно такой же плут. Одна ведь у них у всех, у подлецов, стачка.

- Ну где, - говорю, - так уж у всех одна стачка! Разве их мало, что ли?

- Да вот ты поспорь! Я уж это мошенничество вот как знаю.

Домна Платоновна поднесла вверх крепко сжатый кулак и посмотрела на него с некоторой гордостью.

- Со мной извозчик-то, когда я еще глупа была, лучше гораздо сделал, начала она, опуская руку. - С вывалом, подлец, вез, да и обобрал.

- Как это, - говорю, - с вывалом?

- А так, с вывалом, да и полно: ездила я зимой на Петербургскую сторону, барыне одной мантиль кружевную в кадетский корпус возила. Такая была барынька маленькая и из себя нежная, ну, а станет торговаться раскричится, настоящая примадона. Выхожу я от нее, от этой барыньки, а уж темнеет. Зимой рано, знаешь, темнеет. Спешу это, спешу, чтоб до пришпекта скорей, а из-за угла извозчик, и этакой будто вохловатый (*11) мужичок. Я, говорит, дешево свезу.

"Пятиалтынный, мол, к Знаменью", - даю ему.

- Ну, как же это, - перебиваю, - разве можно давать так дешево, Домна Платоновна!

- Ну вот, а видишь, можно было. "Ближней дорогой, - говорит, - поедем". Все равно! Села я в сани - саквояжа тогда у меня еще не было: в платочке тоже все носила. Он меня, этот черт извозчик, и повез ближней дорогой, где-то по-за крепостью, да на Неву, да все по льду, да по льду, да вдруг как перед этим, перед берегом, насупротив самой Литейной, каа-ак меня чебурахнет в ухаб. Так меня, знаешь, будто снизу-то кто под самое под донышко-то чук! - я и вылетела... Вылетела я в одну сторону, а узелок и бог его знает куда отлетел. Подымаюсь я, вся чуня-чуней, потому вода по колдобинам стояла. "Варвар! - кричу на него, - что ты это, варвар, со мной сделал?" А он отвечает: "Ведь это, - говорит, - здесь ближняя дорога, здесь без вывала невозможно". - "Как, - говорю, - тиран ты этакой, невозможно? Разве так, - говорю, - возят?" А он, подлец, опять свое говорит: "Здесь, купчиха, завсегда с вывалом; я потому, - говорит, пятиалтынный и взял, чтобы этой ближней дорогой ехать". Ну, говори ты с ним, с извергом! Обтираюсь я только да оглядываюсь; где мой узелочек-то, оглядываюсь, потому как раскинуло нас совсем врозь друг от друга. Вдруг откуда ни возьмись этакой офицер, или вроде как штатский какой с усами: "Ах ты, бездельник этакой! - говорит, - мерзавец! везешь ты этакую даму полную и этак неосторожно?" - а сам к нему к зубам так и подсыкается.

"Садитесь, - говорит, - сударыня, садитесь, я вас застегну".

"Узелок, - говорю, - милостивый государь, я обронила, как он, изверг, встряхнул-то меня".

"Вот, - говорит, - вам ваш узелок", - и подает.

"Ступай, подлец, - крикнул на извозчика, - да смотрри! А вы, - говорит, - сударыня, ежели он опять вас вывалит, так вы его без всяких околичностей в морду".

"Где, - отвечаю, - нам, женчинам, с ними, с мереньями, справиться".

Поехали.

Только, знаешь, на Гагаринскую взъехали - гляжу, мой извозчик чего-то пересмеивается.

"Чего, мол, умный молодец, еще зубы скалишь?"

"Да так, - говорит, - намеднясь я тут дешево жида вез, да как вспомню это, и не удержусь".

"Чего ж, - говорю, - смеяться?"

"Да как же, - говорит, - не смеяться, когда он мордою-то прямо в лужу, да как вскочит, да кричит _юх_, а сам все вертится".

"Чего же, - спрашиваю, - это он так юхал?"

"А уж так, - говорит, - видно, это у них по религии".

Ну, тут и я начала смеяться.

Как вздумаю этого жида, так и не могу воздержаться, как он бегает да кричит это _юх, юх_.

"Пустая же самая, - говорю, - после этого их и религия".

Приехали мы к дому к нашему, встаю я и говорю: "Хоша бы стоило тебя, говорю, - изверга, наказать и хоть пятачок с тебя вычесть, ну, только греха одного боясь: на тебе твой пятиалтынный".

"Помилуйте, - говорит, - сударыня, я тут ничем не причинен: этой ближней дорогой никак без вывала невозможно; а вам, - говорит, - матушка, ничего: с того растете".

"Ах, бездельник ты, - говорю, - бездельник! Жаль, - говорю, - что давешний барин мало тебе в шею-то наклал".

А он отвечает: "Смотри, - говорит, - ваше степенство, не оброни того, что он тебе-то наклал", - да с этим _нно_! на лошаденку и поехал.

Пришла я домой, поставила самоварчик и к узелку: думаю, не подмок ли товар; а в узелке-то, как глянула, так и обмерла. Обмерла, я тебе говорю, совсем обмерла. Хочу взвесть голос, и никак не взведу; хочу идти, и ножки мои гнутся.