Страницы из летной книжки - Ольга Голубева-Терес

Нина подхватила меня под руку, и мы еле успели отбежать в безопасное место, упасть, втиснувшись в землю, как последовал взрыв. Это бензин. Машина сгорела дотла. Я лежала на земле и плакала. Жалела самолет. Но еще горше было от стыда за свою минутную растерянность. Я завидовала самообладанию и хладнокровию Нины.

Мне хотелось закричать: «Черт возьми, из какой стали сварены твои нервы! Какую волю, какую железную силу надо иметь, чтобы тащить обожженными руками горящий самолет, готовый в любую минуту взорваться!»

Ульяненко тормошила меня:

— Ой-ей-ей... Как жить теперь? Погибли твои распрекрасные ресницы... О, бровей тоже нет! И лицо как помидор переспевший...

Она еще и шутит.

— Послушай, Ульяныч, тебе бывает страшно?

— Еще как! — Она сразу стала серьезной. — И уж если не врать до конца, то гораздо чаще, чем хотелось бы.

Я была благодарна Нине за откровенность. Ведь когда знаешь, что другой переживает то же, что и ты сам, то это сознание вырывает тебя из одиночества, из отчуждения, рождает ощущение силы, дружеского единодушия, сопереживания. И ты понимаешь, что она такая же девчонка, как ты сама, а не какая-то особая сверхличность. Она так же, как ты, боится смерти, но перебарывает этот страх и готова помочь тебе во всем. И это понимание придает силы.

— Значит, и ты переживаешь? — обрадовалась я. — Ну, спасибо тебе за откровенность, а то ведь я подумала, что никуда не гожусь, слабачка. А теперь мне на душе легче, раз я такая, как и все...

До слез было жалко машину. С первых полетов она заявила о своей надежности. Была послушна и маневренна. У некоторых самолетов выходило из строя то одно, то другое. И механики, выбиваясь из сил, не покладая рук исправляли, заменяли детали, латали. Некоторые самолеты тряслись, как напуганные. У нас дело ограничивалось маленьким осколком снаряда, но уж этого-то наш По-2 никак не мог избежать. Да и такие неприятности происходили сравнительно редко. А тут, когда до капитального ремонта оставалось каких-то восемь часов, самолет сгорел при запуске мотора. Не выдержал... А мы могли бы еще летать на нем, бомбить врага! А потом отогнали бы его в ПАРМ, где разобрали бы по винтику мотор, промыли, подлечили... И снова тарахтела бы «подвешка» в небе, наводя переполох в стане врага. Но смертельно устал наш самолет...

Ожоги заживали быстро. Но, не дождавшись окончательного выздоровления, мы снова пошли на задание. Нам дали новый самолет.

Летая с Ульяненко, я усвоила благодаря ей простую истину: смелого человека убить трудно, труса легко. Десятки зениток нужны, чтобы сбить храбреца, шального осколка достаточно для мечущегося в панике труса. Вторая истина: побеждает тот, у кого нервы крепче, кто дерется смелее. Нина давно уже поняла, что в жизни есть такое, что важнее жизни. Когда мы попадали под обстрел, она спокойно говорила:

— Постараемся от этих чудищ удрать.

И когда вырывались в тишину и покой, то она испытывала удовольствие, радость, что задуманный маневр удался, и старалась получше использовать то, что она еще живая.

— Война стала для нас личным делом, — говорила Ульяненко. — Очень важное это дело. Важнее, чем жизнь, продлевать которую можно только одним — побольше сделать вылетов, почаще бомбить врага...

Пел солдат...

«5.Х.43 г. — 5 полетов — 6.55 ч. Бомбили переправу и отступающие части противника. Сбросили 1100 кг бомб (термитные и ампулы „КС“). Два сильных пожара подтверждают Смирнова и Тихомирова».

Накануне мы перелетели на окраину станицы Курчанской. В селении слышались частые взрывы. Отступая, немцы устроили минные ловушки. В домах, на тропинках, в садах, цветочных клумбах, в колодцах и даже в ведрах с водой — всюду постарались запрятать мины. Наши саперы были большими мастерами по разминированию, но в Курчанской их было так много, что просто не успевали обезвреживать. Саперы прежде всего тщательно проверили наш аэродром, дороги и тропки, ведущие к нему. Спали мы прямо под самолетами. В то утро нас разбудил сильный грохот. От станицы шел горький запах дыма. Сон как рукой сияло. Стало тревожно: черт их знает, этих фашистов, может, и здесь, под нами, лежат какие-нибудь хитроумные штучки.

Вялые, невыспавшиеся, мы выбрались из спальных мешков. Побрели к столовой — наспех сооруженному навесу. Там сидел долговязый рыжий парень и лениво ел.

— Кто такой? — враз спросили мы у комсорга Саши Хорошиловой.

— Тише! — шикнула она. — Это музыкант. Наш гость.

Я обернулась к подругам и тоном, каким предупреждаю о минах, зловеще произнесла:

— Осторожно! Мужчина!

— Здравствуйте, дорогой гость, — по-восточному поклонилась штурман Мери Авидзба.

Сержант встал, растерянно улыбнулся. Комсорг пришла на помощь:

— Знакомьтесь: это — Лев, музыкант.

— Лев! — фыркнула Мери. — Скорее львенок. Ха! И ры-ы-жий...

— Ничего. Мы его подкормим. В настоящего льва превратим, — нарочито серьезно сказала Ульяненко.

— Лев, вы не обращайте на них внимания. — Саша вздохнула: — Совсем одичали девчонки в женском полку.

— Это кто одичал? У нас на Кавказе гостеприимство с молоком матери впитывается. Эй, женщины! — крикнула Авидзба. — Шашлык и вино на стол!

— Обойдетесь перловкой и компотом, — подоспела официантка.

С шутками рассаживались за столом. Нина Данилова примостилась рядом с сержантом, что-то тихо спросила у него.

— Нинка, не заговаривай парню зубы.

— Нечестно! Одной захватывать...

— Да угомонитесь вы наконец! — Саша рассердилась. — Пусть поест.

Мы съели свой обед и тут же, у навеса, сели на перепаханную землю. Лев медленно вынимал из футляра баян, украдкой вопросительно поглядывая на нас, как бы спрашивая: «А надо ли?»

— Ну, давай, давай, — ободряюще крикнула Мери, а Нина Худякова, не ожидая музыки, запела:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бой...

Она часто пела эту песню, даже в полете, даже когда заходили на цель. И это походило на заклинание: у нее родные остались на оккупированной территории.

С этой песней у каждого человека связано какое-то свое воспоминание. Мне припомнилось, как я впервые ее услышала.

...Опять в военкомате отказали.

— Нечего болтаться без дела, — сердито сказал дежурный, — не отрывай от работы! Раз уж ты такая охочая до войны, иди работать в школу да воюй с ребятишками.

Чтобы он не заметил моих слез, я тут же выскочила на улицу. Шла и ревела... И вдруг из громкоговорителя песня: «...Пусть ярость благородная...» Слезы вмиг высохли. Я повернула было к военкомату, чтобы взять всех тех сердитых дядей осадой, заставить их послать меня на фронт. Но передумала и пошла в горком комсомола.