Вампир Арман - Энн Райс

– Нерукотворный, – сказал я. Но что означало это слово? Я поднял кисть и начал рисовать его, блондина, спасшего меня от мрака и убожества. Я вытянул руку с кистью, обмакнул ее щетину в баночки с бежевой, розовой и белой красками и хлопнул этими цветами по удивительно эластичному холсту. Но картина не получилась. Никакой картины!

– Нерукотворный! – прошептал я. Я уронил кисть и закрыл лицо руками.

Я порылся в памяти, чтобы воспроизвести это слово по-гречески. Когда я произнес его, несколько мальчиков кивнули, но смысл до них не дошел. Как мне объяснить им суть катастрофы? Я посмотрел на свои пальцы. Что же стало с… Все воспоминания сгорели, и внезапно остался только Амадео.

– Не могу. – Я уставился на холст, на месиво красок. – Может быть, на дереве, не на ткани, у меня бы и получилось. – Что же я умел делать? Они не понимали. Он не был Богом во плоти, мой господин, блондин, блондин с ледяными голубыми глазами.

Но для меня он был Богом. А я не смог сделать того, что нужно было сделать.

Чтобы утешить меня и отвлечь, мальчики сами взялись за кисти, и не замедлили поразить меня картинками, потоком вытекавших из-под быстрых прикосновений кисти.

Лицо мальчика – щеки, рот, глаза, да, и избыток рыже-золотистых волос. Господи Боже, это же я… это не холст, это зеркало. Это тот самый Амадео. За дело взялся Рикардо – он отточил выражение лица, подчеркнул глаза и сотворил чудеса с языком, так что стало казаться, будто я вот-вот заговорю. По какому безудержному волшебству из ничего появился этот мальчик, в естественной позе, с небрежного ракурса, со сведенными бровями и полосками растрепанных волос над ухом?

Эта живая, одинокая, плотская фигура выглядела одновременно и богохульной, и прекрасной.

Рикардо писал буквы и произносил их вслух. Потом он отбросил кисть. Он крикнул:

– Наш господин имеет в виду совсем другую картину. – Он схватил рисунки.

Меня потащили по всему дому, по «палаццо», как они его называли, и с удовольствием научили этому слову меня.

В доме было полно таких картин – на стенах, на потолках, на досках, на холстах, сложенных рядом друг с другом – высоченных картин с изображениями разрушенных зданий, разбитых колонн, буйной зелени, далеких гор и бесконечного потока оживленных людей с раскрасневшимися лицами, чьи пышные волосы и великолепные одежды были в беспорядке и развевались по ветру.

Они были похожи на большие блюда фруктов и другой еды, поставленный передо мной. Сумасшедший беспорядок, изобилие ради изобилия, буйный ливень цветов и форм. Как вино, слишком сладкое и легкое.

Как город внизу, открывшийся мне, когда они распахнули окна и я увидел маленькие черные лодки – гондолы, они были уже тогда, – залитые ослепительным солнечным светом, скользящим по зеленоватой воде, когда я увидел людей в шикарных алых или золотых плащах, спешащих куда-то по набережным.

Мы набились в наши гондолы, целая армия, и, не успел я оглянуться, как мы уже отправились в путь, беззвучно, как грациозная стрела, между фасадами громадных домов, великолепных, как соборы, с узкими остроконечными арками, с окнами в форме лотосов, покрытых блестящим белым камнем.

Даже более старые, более унылые жилые здания, не слишком богато украшенные, но, тем не менее, чудовищные по размеру, были выкрашены в разные цвета, в настолько ярко розовый, что, казалось, его добыли из раздавленных лепестков, настолько густой зеленый, что его как будто смешали с самой мутной водой.

Мы прибыли на Пьяцца Сан-Марко, с обеих сторон обрамленной длинными, фантастически симметричными галереями.

Сотни толпящихся перед золотыми церковными куполами на горизонте, людей, произвели на меня впечатление скопления жителей рая. Золотые купола. Золотые купола.

Мне рассказывали какую-то старую повесть о золотых куполах, я и сам видел их на потемневшей картинке, не так ли? Священные купола, утраченные купола, охваченные пламенем купола, оскверненная церковь, как осквернили меня самого. Нет, развалины, развалины исчезли, их разнесло взрывом внезапного появления вокруг меня целого и невредимого, полного жизни мира! Как же оно возродилось из ледяного пепла? Как же мне удалось умереть среди снегов и дымящихся пожаров и оказаться здесь, под ласкающим солнцем?

В его теплых душистых лучах купилась и нищие, и торговцы; оно светило как на принцев, шествующих с пажами, чтобы те несли за ними их роскошные бархатные шлейфы, так и на книготорговцев, разложивших книги под алыми навесами, на лютнистов, игравших за мелочь.

В лавках и на рыночных прилавках выставлялись товары этого широкого дьявольского мира – стеклянная посуда, какой я никогда не видел, включая всевозможных цветов кубки, не говоря уже о маленьких стеклянных статуэтках, изображающих животных и людей, и прочих сияющих гладких безделушек. Там были и восхитительно яркие, потрясающей огранки бусин для четок; великолепные кружева с изящными утонченными узорами, даже с белоснежными изображениями настоящих колоколен и домиков с окнами и дверьми; огромные пушистые перья незнакомых мне птиц; экзотические их разновидности, хлопающие крыльями и хрипло кричащие в золоченых клетках; и самые изысканные, ослепительной работы разноцветные ковры, слишком живо напомнившие мне о могущественных турках и их столицы, откуда мне привезли. Тем не менее, кто устоит перед такими коврами? Так как закон запрещал им изображать людей, мусульмане воспроизводили цветы, арабески, лабиринты спиралей, и прочие узоры дерзкими красками с вызывающей благоговение аккуратностью. Там продавалось и масло для ламп, и тонкие свечки, и ладан, а также, в огромном изобилии, блестящие драгоценные камни неописуемой красоты, тончайшей работы изделия золотых и серебряных дел мастеров, как посуда, так и декоративные вещи, как старинные, так и новые. Находились лавки, торговавшие исключительно специями. Лавки, где продавались лекарства и микстуры. Бронзовые статуи, львиные головы, фонари и оружие. Попадались и торговцы тканями – восточными шелками, тончайшей шестью, выкрашенной в удивительные тона, хлопком, льном, отличными образчиками вышивки и разнообразными лентами.

Люди здесь казались баснословно богатыми, небрежно закусывая в тавернах свежими мясными пирожками, попивая прозрачное красное вино, поглощая сладкие пирожные с кремом.

Книготорговцы предлагали новые, напечатанные книги, о которых подмастерья рассказывали мне с энтузиазмом, описывая чудесное изобретение – печатный станок, который лишь недавно дал людям в разных странах возможность приобретать книги не только с буквами и словами, но и с изображениями.

В Венеции уже открылись десятки маленьких печатных мастерских и издателей, день и ночь печатающих книги на греческом языке, а также по-латыни и на местном наречии – на мягком певучем наречии, – на котором подмастерья переговаривались между собой.