Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

Все так рассудил, что и ответить нечего.

Но Савва, заразившись его откровенностью, все‑таки ответил:

— Нет, не по дурости! В текстильном деле что, думаете, главное? Шерсть, хлопок, шелк? Нет, други мои, краска. Как покрасишь, так и продашь.

Самого удивило это практическое прозрение. Хотя не сегодня же оно пришло?

Такой, видно, деловой вид на физиономии отобразился, что Амфи даже подпрыгнул от оскорбления:

— Нет, с вами только дохлых мух давить! Кто гарем обещал?

Надо было как‑то выкручиваться.

Всякая вода, как известно, течет по течению. Усадебные пруды были устроены на ручье, который покойный дед назвал Плаксой. У него были свои причуды, никто не возражал. Плакса так Плакса. Может, и характер ручья такой: со слезами родниковыми пробивается сквозь густейшую навесь вековых ив. В иных местах и воды‑то не видно, так все заросло. А звон стоит почище соловьиного; витые корни и уткнувшиеся в землю ветви заставляют струю перепрыгивать через многочисленные запруды. Сами собой и прудики образуются. Дед Савва Васильевич бесполезными красотами, которые нельзя было положить на хлопчатую или там шелковую ткань, не грешил. Первоначальную избу ставил, где помещик Рюмин указал — в сырой и болотистой пойме безымянного, а главное, бесполезного ручья. Ни рыбы тут, ни купанья. Живи, Мороз, коль не померзнешь!

Ехидно так подумал, а Мороз‑то обжился и стал всесильным Саввой Васильевичем, купцом первой гильдии, перед которым под старость бывшему гусару плакаться приходилось, выпрашивая то того, то сего, а чаще всего деньжат. Не отсюда ли и названьице такое возникло — Плакса? Догадками внук себе голову не забивал, просто любил эти места. Ведь для чего устраивал дед на ручье пруды? Да чтоб болотистую пойму осушить — пруды забирали лишнюю воду. Это был, наверно, первый позыв. А другой — портомойни больно хороши на прудах получились. Разраставшееся хозяйство, с многочисленной челядью, требовало стирки да стирки. Дощатые навесы, посаженные на сваи, сохранились до сих пор, хотя была на задах усадьбы добротно срубленная прачечная. Но прачки там только мылили белье, а полоскать предпочитали на сваях.

Этим делом они сейчас как раз и занимались, под вечер. Нарочно, нет ли — высыпали на сваи одни молодухи. Может, для старых прачек и вода родниковая холодна, а может, попеть захотелось. Не в проволглых же стенах глотки драть. Кучеренок Данилка вел хохочущих студентов вниз по ручью, а встречь им неслось:

Шла щука из Володимира,

Она хвост волокла по Клязьмице.

Хвостище полотняное по замедленной глади пруда струилось, и его таскали раскрасневшимися от ключевой воды руками взад-вперед, — в этом и суть полоскания заключалась. Но распевшимся прачкам чего‑то большего хотелось, то есть украшений, которых в их жизни не бывало. Дальше пошло-поехало по водной глади:

Как на щуке чешуйка серебряная,

Что серебряная, позолоченная,

Как у щуки спина жемчугом сплетена.

Особенно у самой ближней и самой молодой — уж истинно на крутом изгибе под тонкой рубашонкой косточки — хребточки посверкивали на ярком вечернем солнце.

Восторженный Амфи, вылезая из кустов, и сам щучьим хвостом затабанил:

— Прелесть‑то, ребятки, какая!

Щучка-прелесть только настороженно встрепенулась, но еще озорников не видела, продолжая себя выхвалять:

Как головка у щуки унизанная, А наместо глаз — дорогой алмаз.

— Алмаз, уж истинно! — возопил Амфи совсем ошалело, накидывая сзади руками на щучку свою сеть.

Дальше началось что‑то невообразимое. Щучка взвизгнула заливистым женским голосом, рванулась из расхлябистых студенческих сетей, поволокла и самого рыбака на край помоста, а сзади на него налетела уже другая, матерая щучица, скользкими плавниками, в которых болталось по ошметку мокрого белья, и давай, давай в загорбок. так что в переполохе все трое и слетели в воду! Глубоковато, видно, было на омуте, потому что Амфи, не умевший плавать, зашлепал панически руками и заорал:

— Сав!..

Не Савва, а Данилка вытаскивал его из холоднющей весенней воды, которая еще не согрелась для купанья. Прачки хозяйского кучера знали, а тут и сам молодой хозяин вынужден был прянуть из кустов на выручку. Все смутились да и перепугались, работали- то ведь от хозяйской прачечной. Не могли понять, с чего это млад-купчик хохочет. А как было не хохотать! Мокрый скруток, которым хлестали Амфи, оказался не чем иным, как его, Саввы, батистовой рубашкой. Вылезшая на мосток последней разгневанная щучица знала, конечно, чья это рубашка, сразу заохала:

— О-о, что будет, если порвала сдуру! Не выдавайте меня, Савва Тимофеевич.

Порядки в усадьбе были строгие. Мало хозяева, так над прачками и своя надсмотрщица

была. Она уже бежала по заросшей тропинке к мосткам, ругаясь:

— Кой ляд у вас там происходит?

Прачки стали суетливо собирать белье.

— Не выдам, не бойтесь, — успокоил Савва и поволок мокрого приятеля вниз по ручью.

За ним и остальные парни рысью пустились. Бег согрел невольного купальщика, но все же надо было что‑то делать. Савва велел Данилке:

— Сбегай в мою комнату, принеси студенческую одежонку.

Он и в университете‑то не всегда в казенном бывал, а дома чего — клетчатые брюки да алая косоворотка, и вся недолга.

Они не стали дожидаться Данилку — он дорогу знает, — той же рысцой пустились к Киржачу, а может, и к Клязьме: они тут сходились, поди пойми.

— Скидывай, — привычно и быстро разжигая на сосновом сухостое костер, велел Савва.

— Чего? — не понял правоверный правовед.

— Штаны, — подсказал агроном, помогая Савве собирать сухостой.

Но боевой Амфи тут вдруг застеснялся и продрожал у костра, пока Данилка не принес переодеться.

Приятели со смешком отошли в сторону, раз уж он такой стеснительный. Некоторое время спустя Амфи предстал мешковатым и неловким — росту‑то он был примерно с Савву, но пожиже телом.

— Смотри, в Киржаче и утонуть можно, а уж в Клязьме‑то — непременно.

— Да, Клязьма посерьезнее, — добавил агроном, родовое именьице которого было еще ниже, стало быть, в половодье туда могли даже баржи-плоскодонки подниматься.

Однако прибежали‑то они сюда чего — дно речное измерять? Ведь загодя с Данилкой было уговорено: здесь ставить вечерний стол. На траве, разумеется, покрытой скатертью. Все у Данилки было припрятано в кустах, хотя никто из окрестных людей хозяйского добра не тронул бы. Да сюда и путь был только один — из усадьбы. Рабочие с фабрик ходили по другому берегу. Не случайно же Данилка несколько лодок на этот берег пригнал. Назначение их было понятное: вечерний ужин услаждать. Савва не поскупился для сего времяпровождения и денег отпустить порядочно. Как ни прижимист отец Тимофей Саввич, но у сына был и свой некоторый капиталец: дед, умирая, завещал на помин души. Разумеется, не глуп же он был — думать, что внук понесет это кормежное приданое в церковь! Даже Тимофей Саввич не мог наложить руку на личный кошелек сына. Слово, данное умирающему, нерушимо.

Ну, а Данилку учить не надо. Деньги он расходовал с толком и со знанием дела. Хоть самовар на речном мысу и был заготовлен, да не одними же чаями будут пробавляться молодые господа. Чтобы не вызывать досужих сплетен, Данилка сгонял в соседний Покров и там закупил что надо. И коньячку для студентов, и пива, и разных сладостей в добавку к портвейну — уж он‑то знал, для кого эти младости-сладости. Буженинка и прочее закусочное из дома было затаскано. Незаметно. Потому что и дворецкий, и повар непременно продадут всех Тимофею Саввичу с потрохами. Строго говоря, у молодого хозяина только он, Данилка, и был в доверенности. Тимофей Саввич от Москвы его отлучил тоже в наказание: всякому понятно, за что столичного кучера перевели в кучера фабричные. Но Данилка не унывал: придет время, и молодой хозяин сам станет главным хозяином.

Он без лишних слов накрывал на высоком речном мысу скатерть-самобранку и прислушивался. Его Дуняша, на фабрике не работавшая, но имевшая свободный проход в цеха, сходила, куда надо, кого надо от имени молодого хозяина пригласила и теперь лучше городового на стреме у фабричных ворот стояла. Тем временем как Савва развлекал своих приятелей:

— Гарем? Если математику еще не забыли, сдав своим профессорам, то вот вам расчет. На наших фабриках, — он без оглядки на отца назвал морозовские фабрики нашими, — тысяч тридцать рабочих. Добрая половина — женщины, все эти ткачихи, крутильщицы, присучальщицы, чесальщицы.

— Да? — согревшись, приободрился Амфи. — И что же они чешут-почесывают?

— То самое. отрежу, если еще раз перебьешь! — без обиняков осадил его Савва. — Из этой доброй половины, еще более добрая — молодые, ибо всякий фабрикант знает: ниточка, из которой складывается ситчик, миткаль, пике, тем более шелк и батист, — потряс он отложным расстегнутым воротом косоворотки, — очень даже любят нежные пальчики. А пальчики эти — у незамужних девочек, еще не застиранные мужними портками. Кстати, обе твои купальщицы, Амфи, — ткнул он в друга пальцем, — обе уже семейные. Да, да, и щучка та младая! К чему я это? — лукаво воззрился он на приятелей. — А к тому, что в нашем возрасте ткачиха уже не может считаться молодой. Бери пятнадцать, шестнадцать годиков! Вот такие сейчас и.