Герои и чудеса средних веков - Жак Ле Гофф

В XV веке замок, и без того уже давно связанный с празднествами, становится подлинно театральным местом, театром жизни и театром мира (theatrum vitae, или theatrum mundi). В ту эпоху место театра, который возродится к жизни позже и не без трудностей, еще занимали кафедральный собор и замок, игравшие роль театрального пространства в промежутке между Античностью и новейшей историей. Наиболее законченной и рафинированной моделью можно считать княжеский замок конца Средневековья Меюн-сюр-Йевр, сейчас почти полностью разрушенный, однако его легендарный облик в миниатюре можно видеть на картинках к «Великолепному часослову герцога Беррийского» начала XV века: «Если в нижнем ярусе построек укрепленного замка — отвесные башни, обманные нижние валы, суровость стен, протяженность рвов, то в верхнем ярусе он разворачивает перед нами всю изысканность уходящей готики: стеклянные окна, щипцы крыш с коньками, ощетинивающихся верхушками колоколен, выступы с громадным каменным рыцарем высотой шесть метров, возвышающимся на островерхой крыше залы для приемов, опорные балки и повсюду скульптуры, цветные изразцы с гербовыми символами герцога Жана Беррийского: лилией, медведем и раненым лебедем». Замок Меюн-сюр-Йевр словно сошел со страниц волшебной сказки о феях, материализовав мечту, прообразом которой начиная с XI столетия был укрепленный замок.

В период между запустением из-за неспособности противостоять артиллерии и бытовому дискомфорту и разрушениями, коим подверглась часть замков со стороны таких власть имущих, как Людовик XIII и Ришелье, стремившихся покончить с феодализмом, укрепленный замок более или менее погружается в летаргический сон. Упоминание образа замка в энциклопедиях XVIII века показывает, что в век Просвещения он стал обозначением ретроградного сельского феодализма.

Романтики, разумеется, воскресили замок. Путешествуя по Рейну, Виктор Гюго был очарован полным ностальгии силуэтом замков, и в те же годы движение за реставрацию, в ходе которого национальный немецкий романтизм вновь отстроил кафедральный собор в Кельне, способствовало обновлению, зачастую в фантастической манере, и тех крепостей, что украшали срединную равнину Рейна. Примером может служить реконструкция замка Штольценфельс, возведенного архитектором Арнольдом фон Изенбургом (1241—1259) — в 1688 году этот замок был разрушен войсками Людовика XIV. Город Кобленц в 1802 году смог похвалиться перед прусским князем Империи, будущим Фридрихом-Вильгельмом IV, только своими руинами. Тот поручил восстановление архитектору Карлу Фридриху Шинкелю, который занимался им начиная с 1836 года. Вышло смешение романтического воскрешения средневекового стиля с буржуазным духом стиля бидермайер XIX столетия. В этой реконструкции привлекает внимание театральный аспект; по правде говоря, это и было задумано как театр для княжеских представлений, гармонично сочетавший здание с ландшафтом. Внутреннее убранство прославляет средневековое рыцарство посредством настенных полотен на исторические сюжеты, оружия и доспехов.

Другие впечатляющие реконструкции замков будут осуществлены по совету власть имущих второй половины XIX века. Во Франции примером может послужить реконструкция, которую Вьолле-ле-Дюк сделал для императора Наполеона III и императрицы Евгении, — восстановление замка Пьерфон, построенного в начале XV века и теперь лежавшего в руинах. В восстановленном виде Пьерфон с его прославлением военных героев также стал образчиком возрождения средневековых восприятия мира и символики. Собор Парижской Богоматери и замок Пьерфон — то, что великий архитектор оказался еще и настоящим мастером воскрешения прошлого, отнюдь не случайно. Иной пример, еще более известный, — это ряд напоминающих призрачные видения замков «во вкусе Средних веков», построенных по приказу безумного короля Людвига II Баварского (1864—1886). Главные из них — Неушванштейн, Линдерхоф, Херреншиемзее, Хохеншвангау. Он и сам был перевезен в один из своих замков, называвшийся Берг, и утопился в окружавших его болотах.

Замок, как и собор, во времена романтизма превратился в метафору. Так, Жерар де Нерваль, которого неоступно преследовали мысли о замках, воспел «замок души человеческой», что, конечно, в свою очередь вдохновило Рембо:

О времена года, о замки, Разве есть душа без изъяна?

И Верлен, сидя в одиночной камере в тюрьме Монс, превращает свою темницу в «замок души»:

Замок, волшебный замок, Где душа моя возрастала.

Но замок может быть и знаком тирании. Виктор Гюго в романе «Девяносто третий год» именно так изображает крепость Де Ля Тург в лесу де Фужер. Здесь отношения между замком и природой навевают чувство страха: «Чудовище из камня вырастало из деревянного чудища». И, подводя итог крепости как символу тирании, Гюго пишет: «Ля Тург выглядел тем роковым следствием прошлого, которое в Париже зовется Бастилией, в Англии — лондонским Тауэром, в Германии—Шпильбергом, в Испании — Эскуриалом, в Москве — Кремлем, в Риме — замком Святого Ангела. Там, в замке Ля Тург, все 1500 лет Средневековья сосредотачивались вассальное рабство, право землевладения, феодализм».

А вот в польской национальной литературе XIX века лежащий в руинах замок становится символом замка славы, который необходимо восстановить. Тут можно вспомнить Мицкевича с его знаменитыми «Паном Тадеушем» и «Гражиной», литовской сказкой о замке в Новогродеке, или Северина Гощиньского с романом «Король замка» (1842). Воплощением такого замка-мечты о рыцарской славе является замок Курник, близ Познани,, с его залом трофеев и всем убранством. В XX веке и вплоть до наших дней замок, сотворенный Средневековьем и доставшийся нам от него, по-прежнему волнует европейское имагинарное. В эпоху Средневековья крестоносцы пересадили его на палестинскую почву во время крестовых походов — как главный элемент христианского мира. Зрительным образом такого замка стала крепость Рыцарей в Сирии. Поразительно то, что один из самых легендарных авантюристов XX века, Лоуренс, до того как вступить в борьбу с арабами в окрестностях развалин своих замков, нарисовал и прокомментировал их историю в докторской диссертации, которую он в молодости защитил в Оксфорде.

В целом образ крепости, все еще полный смысла для западного имагинарного, напоминает о той эпохе, когда война шла повсюду, и о том, что ее главный герой — сравнимый со святым, отмеченным милостью Божией, — был воином, который, прежде чем прославиться геройством, прославился и достоинствами своего жилища, тесно связанного с войной.

Другой пример того, как образ крепости присутствует в европейском имагинарном, — то значительное место, какое замок занимает в мире детства. Укрепленный замок — объект для упражнений на уроках рисования. Им полны комиксы, фильмы, телепрограммы, театрализованные действа с педагогически выстроенным историческим колоритом. Среди всех средневековых чудес именно укрепленный замок приумножил свое влияние воздействием на души и на чувства детей.

РЫЦАРЬ, РЫЦАРСТВО

Пьер Боннасси точно определил проблему, с которой связано изучение средневекового рыцарства. Он писал: «В понятии рыцарства очень трудно отличить его мифологическую составляющую от реальной».

«Именно миф — миф о рыцаре, влюбленном в абсолют и мстящем за обиженного, — пройдя сквозь легенду и литературу, а в конце концов и через кинематограф, остался в коллективном мышлении. Иначе говоря, тот образ средневекового рыцаря, какой сложился у всех нас сегодня, — не что иное, как образ идеальный: в точности так хотела бы быть изображена сама рыцарская каста, вполне преуспевшая в утверждении такого своего облика с помощью труверов», — продолжает Боннасси.

Обращение к истории возникновения того или иного слова всегда проливает свет на проблему, и слово «рыцарь», или «шевалье» — chevalier, — появляется в средневековом вокабулярии с опозданием: первоначально употреблялось слово miles, обозначавшее на классической латыни солдата, а в позднее Средневековье —свободного воина. Очевидно, что шевалье связан с лошадью (cheval), и рыцарь — это прежде всего тот, кто хотя бы имеет коня и умеет биться верхом. В идеологии рыцарства прилагательное chevaleresque (рыцарский) было очень распространено, надо отметить, что слово это произошло от итальянского cavalleresco, которое вошло в язык в XIV веке в своем первоначальном виде, а на французский было переведено только в XVII. Термин, ныне нейтральный, даже скорее позитивный, возник в довольно критическом контексте, если не просто в насмешку. Он наводит на мысли о Дон Кихоте. Лошадь рыцаря была, очевидно, лошадью особой породы, мощной, но и пригодной для быстрой езды, охоты, битвы, так что она должна была весьма отличаться от грузных рабочих лошадок, которые постепенно распространяются по всему средневековому Западу. Это боевой конь.