Иван Иванович - бывалый сапер - Вениамин Ефимович Росин

В общем, решил я с Шульцем ухо востро держать. Научен.

Забрались мы в снарядную воронку. Вода на дне малость скопилась, но ничего, терпеть можно. Отдохнули немного, и я предложил:

— Будем начинать, Отто!

Взял он рупор.

— Ахтунг! Ахтунг! 1 Говорит обер-ефрейтор Отто Шульц! Здравствуйте, земляки-дрезденцы! Здравствуйте, все ребята из второго батальона, все немецкие солдаты! Я жив-здоров, обращаются со мной хорошо! А что нам про большевиков твердили, то все это самая настоящая ложь!

Сначала на немецкой стороне тихо было. Вроде бы прислушивались там. Потом пулемет затарахтел. И будто совсем рядом он. Ночью всегда так кажется. Красными светлячками проплыла стайка трассирующих пуль, в небо взмыла осветительная ракета. Не то что бруствер их траншей и рогатки проволочного заграждения — каждую травинку, каждый комок земли видно.

Рассыпая искры, ракета упала и догорела где-то слева от нас.

Немного погодя еще один пулемет сыпанул. И все по кустам у оврага хлещут, все по кустам. По-видимому, считали, что мы там засели.

Разумеется, слово в слово я сейчас не помню, что Шульц говорил, но говорил примерно в таком духе:

— Я на фронте с первых дней войны, и в трусости никто никогда не мог меня упрекнуть! Но, побывав в отпуске дома, я стал задумываться: почему и зачем мы воюем с Россией? Голод, холод, вой сирен, разруху принесла эта война Германии! Нас уверяли, что Советский Союз — колосс на глиняных ногах. Что ж, мы на себе почувствовали, как это далеко от правды!

Ох, что тут началось, как пошел Шульц Гитлера да его шпану фашистскую честить! Наверно, целая минометная батарея огонь открыла. Осколки над нами свистят, бурьян выкашивают. Но стрельба слепая, бесприцельная. Не могут точно определить, где мы укрылись. Ветер относил голос Шульца в сторону, вот минометчики по пустому месту и молотили… А Шульц чуть выставил над краем воронки рупор и свое ведет.

— Нет семьи, где бы не оплакивали покойников… Слушай меня, Ганс Шенфельд! Ты сам читал мне письмо, что твои дети погибли при бомбежке! А у тебя, Бруно Хампель, два брата уже заработали березовые кресты под Сталинградом! Неужели и ты хочешь сложить свою голову в России?!

Опомнитесь, пока не поздно! Следуйте моему примеру! Сдавайтесь в плен! Только так уцелеете!.. Кончай войну!

За живое, за душу брал Шульц своих однополчан. Здорово допекал их своими словами. Страсть сколько гитлеровцы боекомплектов на нас перепортили. И все в белый свет как в копеечку.

На следующую ночь, шестого ноября, стали мы с Отто снова собираться на нейтралку. На всю жизнь я это число запомнил. Все до мелочей в памяти запечатлелось, будто вчера было.

Вычистил я автомат, смазал его, запасной магазин снарядил, одного «федьку» (так мы называли круглые рубчатые гранаты Ф-1) ветошью протер, за другим потянулся. Слышу, кто-то снаружи окликает:

— Иванченко! Ваня!

«Ротный! Старший лейтенант Очеретяный». Отозвался я.

Очеретяный ввалился к нам в землянку — сразу тесно стало. Большой, плечистый он дядька. До войны на шахте работал не то в Макеевке, не то в Горловке.

— Киев наши взяли! Понимаешь, Киев! — радостно кричит ротный и руку мне жмет, что аж больно.

Чувствую я, как в носу защекотало, прямо слеза взяла, хотя раньше подобной привычки за собой не упомню.

Очеретяного не узнать. Всегда он сдержан, говорит неторопливо, чуть ли не после каждого слова останавливается, точно гвозди вбивает, а сейчас быстро-быстро так:

— Это же здорово! Как раз к Седьмому ноября фрицев из Киева вымели! Отличный подарочек на праздник! Теперь рукой подать до Житомира! А там и Львов на очереди… Если б еще союзники раскачались да второй фронт открыли, тогда бы веселей дело пошло. С двух сторон нажали и с Гитлером быстро разделались…

Говорю я Отто, что за новость старший лейтенант принес, а сам от радости никак не очухаюсь. Ольга, сестренка-то моя, в Киеве!

— Киев? — переводя дыхание, переспросил Отто. — Это же зер гут… очень хорошо! Просто замечательно! — И убежденно добавил: — Скоро Гитлеру капут!

Смотрю на Отто, думаю: да, не все немцы одинаковы, не у всех душа заскорузлой фашистской коркой покрылась. Хотя бы этот Отто Шульц. Рад ведь, что наши по шее Гитлеру накостыляли. Наверное, из рабочих Шульц или из крестьян. И не злой, может, даже хороший человек… Хороший… Кто же тогда разрушал, жег наши города и села? Из-за кого дети лишались отцов, а матери — сыновей?

Подумал я это, и опять что-то нехорошее, враждебное к Шульцу шевельнулось у меня на сердце. Ну пусть Отто ни в чем не виноват, пусть не запятнал своей совести злодеяниями. То другие немецкие солдаты виноваты. И что заставило немецкий народ пойти за Гитлером, служить черному его делу?.. Ведь у них и песня была: «Сегодня мы владеем Германией, завтра нашим будет весь мир!»

А Шульц мундир одернул, вытянулся и говорит взволнованно:

— Поверьте, никогда я фашистом не был. Рабочий я… Разрешите, — говорит, — руку вам пожать… Не откажите хотя бы в такой день! Пусть я пленный, и пусть это вам не разрешается…

И умоляюще смотрит на нас с ротным, будто какой-то особой милости просит.

Протянул я ему руку.

— Данке, данке, камрад, — говорит. — Спасибо, что верите мне!

Догадался старший лейтенант, о чем разговор, тоже руку Шульцу подал.

Немного погодя двинулись мы с Отто на ничейную землю. Звезды на небе яркие-яркие, целыми пригоршнями рассыпаны. Тихо вокруг. Из немецких траншей донеслись неразборчивые слова команды, лязг металла, тоненькое пиликанье. Вероятно, часовой, чтоб не уснуть, на губной гармонике играл.

Послюнил я палец, выставил наружу из воронки. Чувствую — ветерок от нас. Порядочек. Можно приступать.

Выбрался Шульц из нашей воронки, вперед пополз со своим рупором. Чтобы поближе, значит. И начал. Далеко-далеко голос его разносился…

Рассказал о взятии советскими войсками Киева, о том, что вскоре Гитлеру не то что на Днепре, а нигде не удержаться. Призывал опомниться, осознать, в какую пропасть толкают фашисты немецких рабочих и крестьян…

Не дали Шульцу договорить. Взорвалась, будто осатанела их передовая. Завизжали, засвистели мины.

Шульц не успел вкатиться в воронку. Изжалили его осколки, места живого не оставили.

Вытащил я Шульца на плащ-палатке. На лице налет пыли и пороховой гари. Сам в беспамятстве, а рупор из рук не выпускает. Так и в лазарет увезли.

На следующую ночь чуть ли не целый взвод немцев в плен сдался с оружием, с боеприпасами…

Прав, выходит, был подполковник — не только пушками воюют. Не только…

Что с Шульцем было потом?