В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с боем взять Приморье
Белой армии оплот.
Вызывали на разборки маму. Она, выслушав претензии учителя, с наивным видом сознавалась:
– Говоря откровенно, я и сама не могу запомнить эту ерунду. Там же слова из военной лексики. Ну откуда я знаю, что такое «оплот»?
Учителя в конце концов её от таких бесед освободили и переключились на папу. Это делу не помогло, и в журнале упрямице выставили жирную единицу. Ни меня, ни моих родителей это не огорчило, но наступил день, который, как сказала мама, «встал нам всем поперёк горла».
В школе задали выучить гимн Советского Союза. Дальновидные родители поступили благоразумно, попросив мою отличницу-кузину помочь.
Та обещала с поручением справиться. Но на первой же строчке «Союз нерушимый республик свободных» ни с того ни с сего начала на меня кричать: «Прекрати сейчас же!» Я опешила.
Когда мы учились в старших классах, я напомнила ей историю с гимном, на что, помрачнев, она сказала:
– Да пошли они с этим гимном куда подальше! Меня в школе и детском доме задолбали нашим счастливым детством и тем, как нам чертовски повезло, что мы родились в этой прекрасной стране. Разве это не ложь? Нашего прадеда сначала морили голодом и холодом, а потом бросили умирать в районе вечной мерзлоты. Нашего деда, который комара не мог раздавить, забрали на фронт убивать, и мы даже не знаем, где он похоронен. Мою молодую мать арестовали по ложному доносу, оторвав меня от груди. Отец сгорел в танке под Сталинградом, когда ему не было и двадцати пяти, и он так и не узнал о рождении дочери. Я воспитывалась в одном из лучших приютов для детей погибших офицеров, но и там меня попрекали каждым куском, каждой ситцевой тряпкой, не давали ни на секунду забыть, что я обязана пребыванием в детской богадельне партии и правительству, отправившим деда и отца на верную смерть, а мать на лагерные пытки. Всей этой беспросветной ложью забивали наши детские головы, и, в конце концов, мы начали в неё верить!
Помню, я была потрясена её монологом.
В начальных классах я никак не могла влиться в коллектив. Несмотря на то, что с младенчества ходила в ясли и садик, всегда оставалась в стороне от других детей.
Я не любила с ними играть, никогда не дралась и обходила забияк. Друзей выбирала придирчиво.
Дети во время перемены брали буфет штурмом. Никакая сила не могла меня заставить участвовать в этом абордаже. Я стояла в сторонке и ждала, когда они разбегутся по классам.
Звенел звонок, все бросались в коридор. Я заказывала свои два сакраментальных пончика и стакан какао.
– А почему ты не в классе? – неизменно спрашивала буфетчица.
– Мне учительница разрешила, – не моргнув глазом отвечала я.
Сидя в углу столовой, я спокойно заканчивала свой завтрак и только потом шла в класс. Так продолжалось довольно долго. Но однажды в столовую вошла учительница. Красная от злости, она схватила меня за руку и потащила в класс. Хорошо, если бы этим всё закончилось, но меня поставили в угол на весь урок. Такого позора я не вынесла и на следующее утро в школу идти отказалась. Папа, посмеявшись вволю над историей с пончиками, отправился к директору школы. После этого меня перевели в другой класс, взяв предварительно обещание не задерживаться в столовой после звонка…
* * *
«Великий реформатор» Хрущёв ввёл в средних школах одиннадцатилетнее обучение с обязательной трудовой программой. В сыром школьном подвале мы обтачивали ржавую болванку таким же ржавым напильником под присмотром пригнанного с завода по этому случаю специалиста – полупьяного токаря Митрича. Когда с утра ему не удавалось опохмелиться, он выбирал себе жертву и бубнил:
– У тебя откуда руки растуть? Оттуда только ноги растуть. Ты как напильник держишь? Это тебе не бабская сиська, за него умело надо браться.
Мои родители решили перевести меня в другую школу. В нашем районе была только одна десятилетка, но с английским языком, а я с детства учила французский. Сумели договориться с директором, что мы с моей подругой Олей будем заниматься с нашей бывшей учительницей частным образом.
Обычно мы во время урока английского языка уходили гулять или шли домой пить чай. Но однажды решили остаться, чтобы подготовиться к следующему уроку. Вошёл учитель, который, как я знала, крутил роман с одной из маминых подруг. Он посмотрел на грязную доску и спросил: «Кто дежурный?»
Все молчали. Молчали и мы, поскольку дежурный на урок английского языка назначался отдельно, и мы к этому никакого отношения не имели. Я встала и сказала, что вообще-то дежурные по классу мы, но на английском за порядок не отвечаем.
– Немедленно намочи тряпку, вытри доску и дай мне дневник! – сказал он.
– Во-первых, вы не генерал, а я не солдат, так что в приказном тоне прошу ко мне не обращаться, – заметила я.
Пока он приходил в себя от моей наглости, я продолжала:
– Во-вторых, на вашем уроке должен быть свой дежурный.
– Это не имеет значения, я хочу, чтобы доску вытерла именно ты! – взорвался он.
Зная мой характер, класс замер.
– Попросите, пожалуйста, вежливо, и я вытру доску, хотя и не должна этого делать, – сказала я.
В классе стояла такая тишина, что слышно было, как билась в окно муха. Я невольно подумала: «Она бьётся, чтобы влететь сюда, а мне бы скорее отсюда»…
– Вон из класса! – рявкнул учитель, потеряв самообладание.
Мы с моей верной подругой собрали вещички и вышли.
Все, включая моих родителей, уговаривали меня попросить прощения у нервного учителя.
Я не сдавалась.
«Англичанин» требовал вышвырнуть «хулиганку» из школы и поставил директору условие: «Или она, или я».
– Пусть он сначала попросит извинения за то, что унизил меня перед классом, – настаивала я.
Говорят, беда не ходит в одиночку. Как назло, в это же время у меня в школе возник ещё один конфликт, на этот раз на почве литературы.
В моё время во многих интеллигентных семьях родители пытались восполнить пробелы образования русской классической литературой и изучением иностранных языков. Папа ежедневно диктовал мне отрывки из «Войны и мира» Толстого. С его
