Седьмое лето - Евгений Пузыревский

Один из самых древнейших инструментов человечества, угодил в коленную чашечку, с хрустом сместив её влево. Те же, из-за кого в четырнадцатом веке вымерло четверть населения Европы, спокойно трапезничали дальше. Толи инстинкт самосохранения был притуплен, толи человеческий детёныш, по их мнению, не представлял ни какой угрозы, но факт остаётся фактом – плевали они своей крысиной слюной в лицо гостя, неожиданно появившегося на их празднике жизни.

Павлик растерялся.

Подойти – укусят. Дождаться, когда насытившись, исчезнут сами – об этом лучше и не думать. Кинуть ещё чем-то – а вдруг опять промахнусь и сделаю маме больно. Закричать – бесполезно, этим их не испугаешь. Что же делать, что делать?

Одеяло!

Растянув его перед собой, он опасливо стал приближаться к грызунам. Перешагнув, уже не существующий порог, семилетний мальчик вошел в предбанник. Медленно, аккуратно, чтоб не заподозрили и не кинулись в ответ, он оказался на расстоянии броска. Средство, мешающие холоду добраться, по ночам, до человеческого тела и не выпускающее, от него же тепло, полетело на голохвостых, накрывая при падении. Следом, не давая противнику опомнится, юный защитник материнского тела, бросился сам. Одна из крыс, успевшая вовремя среагировать, метнулась в сторону, выждала две секунды, оценивая ситуацию, и резво понеслась к выходу, перепрыгивая через все препятствия. Вторая осталась прижатая одеялом и руками новоявленного охотника, который судорожно пытался понять, что теперь с ней делать.

Решение, как назло, не приходило.

Пленница противно визжала и металась, в минимальном свободном пространстве, пытаясь найти щель, либо укусить, её державшего. Который, в свою очередь, уже мысленно вынес ей смертный приговор.

Павлик свёл углы темницы к центру, резко вывернул и превратил одеяло в мешок, содержащий пищащий, рвущий когтями ткань и во всю цепляющийся за жизнь груз. Затем выбежал с ним из бани и со всех сил ударил о бревенчатую стену. Шевеленье продолжалось. Испугавшись, что она выберется и отомстит, он, размахиваясь, бил ещё и ещё, до тех пор, пока приступ паники постепенно сошел на «нет».

Одеяло пропиталось кровью.

Надо открыть, проверить, убедиться.

Страшно.

Тогда бросить её, даже не разматывая, как можно дальше, туда, за забор, в овраг.

А если она жива?

Она же вылечится, найдёт его дом и придёт! За ним придёт, за Павлом Сергеевичем! Дождётся, когда он уснёт и перегрызёт горло! Зубы то у неё, очень-очень острые!

Он закрутил головой во все стороны, пытаясь найти хоть что-нибудь, способное его защитить и оградить от опаснейшего животного. Причём не на день-два, а навсегда.

Бочка.

В одном дворе она может служить купальней, в другом же, прекрасно исполнит функцию темницы. Стенки прочные – не перегрызёшь, высокие – не выпрыгнешь. А летать они вроде не умеют – крыльев то нет.

Павлик бросил окровавленный куль в металлический резервуар для жидкости. Отошел, затем вернулся и накрыл её поломанным листом ДВП, валяющимся неподалёку, затем, немного подумав, водрузил сверху большой камень. Так, на всякий случай.

Вернулся в баню. Подобрал молоток и, чувствуя от него защищающую тяжесть в руке, обследовал помещение. Никого не найдя и немного успокоившись, сын обтёр водой (собранной тряпкой со дна банного чана), укусы на ноге Марины, подложил ей под голову подушку, извинился, что не смог сохранить одно одеяло, и что за другими уже нет сил идти, прибил на исконное место порог, поцеловал маму в щёку, закрыл снаружи дверь и вколотил шесть больших гвоздей (один из которых, как назло загнулся), чтоб никто, кроме папы, больше не смог попасть вовнутрь.

Луна продолжала слабо светить, неподалёку растущий лес тихонько шуметь, лёгкий ветерок играть растрепавшимися волосами, а Павлик медленно шагать домой, вытирая непослушные слёзы.

Хоть и обещал отцу никогда не реветь.

Больше он маму не увидит.

Ни живую, ни мёртвую.

«Чтобы не дать материи изникнуть,В неё впился сплавляющий огонь.Он тлеет в «Я», и вещество не можетЕго объять собой и задушить.Огонь есть жизнь.И в каждой точке мираДыхание, биенье и горенье.Не жизнь и смерть, но смерть и воскресенье –Творящий ритм мятежного огня»[13]

22

На девятый день Марина, стоя на кладбище, почувствовала, что за ней кто-то наблюдает.

Она была не из пугливых, и мёртвых особо не боялась, но сейчас, мерзкий холодок всё же пробежался по телу, остановившись в сердце, которое, в защитной реакции, начало биться быстрее.

Осмотрелась – никого, только близкие родственники Елен, стоящие между двух свежих могил, уже успевших покрыться тонким слоем снега.

Ей стало не по себе и, сославшись на сильную головную боль (с мыслью, что обязательно вернётся завтра), она отправилась домой.

Взгляд не исчез и проводил испуганную Марину, через половину города, с одной автобусной пересадкой, вплоть до самого дома.

Как у любой порядочной одинокой девушки, которую некому защитить, успокоить, ободрить – у неё начался приступ паники. Она закрыла дверь, оставив ключ в замке, повернув на девяносто градусов, чтоб с другой стороны невозможно было вытолкнуть, закрыла все шторы, образуя полумрак, проверила в доме всё количество ножей (так, на всякий случай), села на кресло и стала ждать дверного звонка, либо стука, от преследуемого.

Луна продолжала слабо светить, неподалёку растущий лес тихонько шуметь, лёгкий ветерок играть растрепавшимися волосами, а Павлик медленно шагать домой, вытирая непослушные слёзы.

Не ошиблась.

Костяшки пальцев, увесисто, четыре раза, с ровными интервалами, коснулись обитой деревом двери.

Вся ситуация напоминала фильм ужасов – жертва, незнакомец, тишина, страх, никаких свидетелей – осталось только музыку тревожную пустить фоном, да кровь по стенам размазать. Разница лишь в том, что там, в мире целлулоида, есть фраза «Стоп – снято», после которой все трупы спокойно встают и идут в душ отмываться от грима, а тут, в реальной то жизни, с ножом в лопатках (или что там у него приготовлено) особо не походишь.

Четырёхкратный стук повторился.

И тут Марину переклинило – «Да какого это лешего, я должна, в своём же доме, бояться неизвестно кого?!».

Смелым быть сложно, если конечно к этому готовиться изначально, а если же внезапно, то хоть под поезд за ребёнком, хоть на крышу за котёнком.

«Под моей охраной ты в безопасности. Разве ты забыла, что Гудвин дал мне смелость?»[14]

Она вскочила с кресла, зажала в массивной пятерне нож, взятый на кухне и уверенной, восьмидесяти пяти килограммовой походкой, отправилась открывать. Добравшись до преграды, отделяющей её от маньяка (а там мог быть только он), Марина медленно, стараясь не шуметь, повернула ключ и резко дёрнула дверь на себя, выставив вперёд холодное оружие.

Цветы.

Маленький, хиленький, но такой неожиданный букетик из пяти дешёвеньких подмерзших роз был направлен на неё и буквально через секунду, волшебным образом, перекочевавший из рук дарителя, в руки дар принимающей.

Вооружённая женщина, стоя на лестничной площадке, пыталась понять, что, в конце концов, происходит. Кто это, что ему надо, зачем цветы, почему цветы, ей ли они, или может он ошибся дверью и теперь их заберёт обратно, чтоб отдать более нужной и достойной? Она инстинктивно, сама того не замечая, сжала букет, внимательно рассмотрела гостя и наконец, после долгой паузы, спросила, кто он такой и с какой целью пожаловал (со стороны всё выглядело достаточно комично – он, она, нож, подарок, тишина, неуверенность, стеснение, любопытство).

А оказалось всё проще некуда.

Перед ней стоял будущий отец Павлика.

Именно он лопатой готовил место для последнего переезда Мони и Лены в квадрате, именно он их потом засыпал, именно он напросился на поминки и весь вечер наблюдал за Мариной, но потом случайно упустил, именно он, зная, что на девять дней придут близкие, мёрз с самого утра на кладбище, наблюдая за могилой, именно он проследил за ней до дома и именно он подарил розы, купленные с вечера, и совершенно измученные, за всё это время.

Странные мы всё же люди. Такая непонятная ситуация должна закончиться как угодно, но только не приглашением войти, распитием чая, множеством рассказанных бесконечных жизненных историй, провожанием до двери которое, как-то само по себе, переросло в секс. Грубые руки, неопытность, натирающая в красноту щетина, пухлые формы, появляющиеся залысины, закрытые глаза, татуированное тюремное тело, тихие стоны, мозоли, скрипучая кровать – всё перемешалось в один, туго затянутый и перемотанный клубок.

Когда всё закончилось, Сергей уснул, держа руку на большой, мясистой груди, глубоко вдыхая воздух, наполненный запахом пота. Марина же лежала, смотря в потолок, боясь пошевелиться и вспугнуть неожиданно появившееся чувство.