Парижские могикане - Александр Дюма

— Посмотри! — приказал он.

— Ну, смотрю, — отозвался Жан Бык. — Что дальше?

— Что ты видишь?

— Вижу трех щёголей, которым я обещал задать трепку и которые рано или поздно ее получат.

— Ты видишь трех молодых людей, прилично одетых, элегантных, из хорошего общества; они совершили оплошность, придя в этот притон, но это еще не причина для драки.

— Чтобы я затевал с ними драку?!

— Уж не хочешь ли ты сказать, что они сами подстрекали тебя и четверых твоих приятелей?

— Да ведь вы же видите, что они-то смогли защититься…

— Да, потому что на их стороне ловкость, а главное — правота… Ты думаешь, сила — это всё, стоило только сменить имя Бартелеми Лелон на имя Жан Бык? Только что тебе доказали обратное. Дай Бог, чтобы урок пошел тебе на пользу.

— Да говорю вам, что это они ругали нас негодяями, бездельниками, мужланами…

— А за что они вас так называли?

— Они сказали, что мы пьяны.

— Я спрашиваю, почему они так сказали?

— Мы хотели, чтобы они затворили окно.

— А почему ты не хотел оставить окно открытым?

— Потому что… потому что…

— Почему же? Ну!

— Потому что я не люблю сквозняков, — ответил Жан Бык.

— Нет, потому что ты был пьян, как справедливо заметили эти господа; потому что ты искал повода для драки, ухватился за представившийся случай и затеял ее; потому что до этого ты поссорился дома, а сейчас хотел сорвать зло на невиновных из-за капризов и измен мадемуазель…

— Молчите, господин Сальватор! Не называйте ее имени! — поспешил перебить его плотник. — Несчастная! Она меня в гроб вгонит!

— Вот видишь: я угадал.

Сальватор нахмурился и продолжал:

— Эти господа правильно сделали, что отворили окно: здесь нечем дышать. А для сорока человек и второе окно отворить не помешает. Вот ты это сейчас и сделаешь.

— Я?! — застыв на месте, взвыл плотник. — Чтобы я отворил одно окно, когда я требую закрыть другое?! Я, Бартелеми Лелон, сын своего отца?!

— Ты, Бартелеми Лелон, пьяница и забияка, позоришь имя своего отца и, стало быть, хорошо сделал, что взял кличку. Ты сейчас же откроешь окно в наказание за то, что вызвал этих троих господ на драку — это говорю тебе я!

— Не открою, разрази меня гром! — потрясая кулаком, проревел Бартелеми Лелон.

— Раз так, я тебя больше знать не хочу ни под каким из твоих имен. Теперь ты для меня всего-навсего грубиян и негодяй. И я гоню тебя прочь.

Он повелительно указал на дверь и произнес:

— Пошел вон!

— Не уйду! — завопил плотник, брызгая слюной.

— Именем твоего отца, которого ты только что помянул, приказываю тебе уйти!

— Нет, гром и молния! Нет, я никуда не пойду! — упорствовал Бартелеми Лелон, садясь верхом на скамейку и схватившись за нее обеими руками, словно собирался в случае нужды пустить ее в ход.

— Ты хочешь, чтобы я рассердился? — тихо проговорил Сальватор, словно и не угрожал вовсе.

И он двинулся на плотника.

— Не подходите, господин Сальватор! — вскричал тот, отодвигаясь на противоположный край скамьи по мере того, как молодой человек приближался. — Не подходите!

— Ты уйдешь? — спросил Сальватор.

Плотник поднял скамейку, словно намеревался ударить молодого человека.

Потом, отшвырнув ее, крикнул:

— Вы ведь знаете: можете делать со мной что хотите, и я скорее отрежу себе руку, чем вас ударю… Но по своей воле… Нет! Нет! Нет! Я не уйду!

— Ничтожный упрямец! — воскликнул Сальватор, схватив плотника одной рукой за галстук, другой — за пояс.

Жан Бык взревел от ярости:

— Вы можете меня вынести, я подчинюсь, но сам не уйду никогда!

— Да будет так, как ты хочешь, — согласился Сальватор.

С силой тряхнув безвольно обвисшего великана, он, если можно так сказать, оторвал его от пола, как вырвал бы дуб из земли, поднес к лестнице и спросил:

— Пойдешь вниз сам или предпочитаешь скатиться?

— Я в вашей власти: делайте со мной что вам угодно, сам я не уйду никогда!

— Ну, так я прогоню тебя силой, ничтожество!

И он, раскачав, бросил его, словно мешок, с пятого этажа на четвертый.

Было слышно, как тело Жана Быка, или Бартелеми Лелона — как больше нравится читателю называть плотника: его настоящим именем или по прозвищу, — скатывается, подпрыгивая, со ступеней.

Толпа не издала ни звука, ни вздоха: она была довольна, она наслаждалась зрелищем.

Трое друзей были глубоко взволнованы. Весельчак Петрус помрачнел, флегматичный Людовик почувствовал, как сильно забилось его сердце, и только чувствительный поэт Жан Робер внешне остался невозмутим.

Когда Сальватор вернулся без плотника, поэт вложил шпагу в ножны и смахнул платком пот со лба.

Потом он подошел к Сальватору и протянул ему руку.

— Спасибо, сударь. Вы избавили меня и моих друзей от этого пьяницы, в которого словно дьявол вселился. Только я весьма опасаюсь последствий этого падения.

— Можете за него не беспокоиться, сударь, — проговорил Сальватор, протягивая в ответ белую аристократическую руку, которая только что показала такое чудо силы. — Он отлежится две-три недели — вот и все, а в это время будет горько оплакивать то, что произошло.

— Как?! Неужели этот свирепый человек умеет плакать? — изумился Жан Робер.

— Он будет заливаться горькими, кровавыми слезами, смею вас уверить… Это добрейший и честнейший человек из всех, кого я знаю. Так что не беспокойтесь о нем. Подумайте лучше о себе.

— Обо мне?

— Да… Вы позволите дать вам дружеский совет?

— Говорите, сударь.

Сальватор понизил голос, словно хотел, чтобы его слышал только тот, к кому он обращался:

— Поверьте мне: вам лучше здесь не показываться, господин Жан Робер.

— Вы меня знаете? — поразился поэт.

— Как и все, — с изысканной вежливостью отвечал Сальватор. — Кто не знает одного из наших прославленных поэтов?

Жан Робер залился краской.

— А теперь, — заговорил совсем другим тоном Сальватор, обратившись к толпе, — вы довольны, не так ли? Надеюсь, вы получили за свои деньги все, чего желали? Сделайте одолжение: убирайтесь поскорее. Здесь хватает воздуха только на четверых; иными словами, друзья мои, я хочу поговорить с этими господами без свидетелей.

Толпа повиновалась, словно ватага школьников — голосу учителя; все стали чинно спускаться, почтительно приветствуя — кто поклоном, кто голосом, кто жестом — молодого человека, который, похоже, командовал здесь всеми; а тот после бурной сцены был взволнован не более, чем небосвод после бури.