Не позже полуночи и другие истории (сборник) - Дафна Дюморье

– Мне ужасно жаль… – начал Джон, но она уже повернулась к нему спиной и вместе с синьориной склонилась над сестрой, издававшей странные, похожие на хрип звуки. Он явно был лишним и после последнего жеста вежливости: «Не могу ли я чем-нибудь помочь?» – оставшегося без ответа, повернулся и пошел через площадь. Один раз он оглянулся и увидел, что они уже закрыли дверь.

Хорош финал вечера! Бедные старые девы. Сперва их тащат в управление полиции, допрашивают, и вот венец всему – припадок. Похоже на эпилепсию. Несладкая жизнь у деятельной сестры, но она, похоже, не жалуется. А если это случится в ресторане или на улице? Да и под их с Лорой крышей не слишком желательно, если сестры под ней окажутся, чего, как он очень надеялся, все-таки не произойдет.

Однако где он? Площадь с обязательной церковью в одном конце была безлюдна. Он не помнил, какой дорогой они пришли из полицейского участка, слишком много было поворотов. Минуту! – в этой церкви ему почудилось что-то знакомое. Он подошел ближе, ища название, которое иногда указывается на доске объявлений при входе. Вспомнил, Сан-Джованни ин Брагора. Однажды утром они с Лорой заходили в нее посмотреть картину Чима да Конельяно. Конечно же, отсюда рукой подать до Рива дельи Скьявони[40] и широких, открытых вод лагуны Сан-Марко с яркими огнями цивилизации и фланирующими туристами. Он помнил, что, свернув со Скьявони, они чуть ли не сразу оказались перед этой церковью. Не по тому ли переулку они тогда шли? Он свернул в переулок, но на полпути засомневался. Похоже, нет, хотя место почему-то казалось ему знакомым.

И тогда он понял: да, это не тот переулок, по которому они шли в то утро, когда заходили в церковь, а тот, по которому гуляли накануне вечером, только он свернул в него с противоположной стороны. Значит, все правильно, надо идти по нему дальше, перейти мост через узкий канал, и тогда слева он увидит Арсенал, а справа улицу, которая ведет к Рива дельи Скьявони. Так гораздо проще, чем пытаться идти назад по своим следам, – непременно снова заблудишься в лабиринте боковых улочек.

Он дошел почти до конца переулка, перед ним уже вырисовывался мост, как вдруг увидел ребенка. Это была та же маленькая девочка, которая прошлой ночью прыгала с лодки на лодку и скрылась в подвале одного из домов. На этот раз она бежала к церкви с другой стороны, направляясь к мосту. Она бежала так, словно от этого зависела ее жизнь, и через мгновение он увидел почему. Ее преследовал мужчина, и, когда она оглянулась на бегу, он прижался к стене, чтобы его не заметили. Ребенок взбежал на мост, и Джон, опасаясь еще больше напугать кроху, через открытый дверной проем отступил в маленький дворик.

Он вспомнил пьяный вопль вчерашней ночью, который донесся из дома неподалеку оттуда, где сейчас притаился мужчина. Так вот оно что, подумал он, этот мерзавец опять гонится за ней; он невольно связал ужас ребенка тогда и сейчас и недавние убийства, о которых писали все газеты, совершаемые, как считалось, маньяком. Это могло быть случайным совпадением, и девочка просто спасалась от пьяницы-родственника, и все же, все же… Сердце начало бешено стучать у него в груди, инстинкт подсказывал, что ему самому надо убегать, сейчас, немедленно, назад по переулку – туда, откуда он пришел. Но как же ребенок? Что будет с ребенком?

Затем он услышал топот ножек бегущей девочки. Через открытый проход она влетела во двор, где он стоял, и, не видя его, бросилась к дальнему концу двора – наверное, там находилась черная лестница. Она рыдала на бегу, и это был не жалобный плач испуганного ребенка, а панические, судорожные всхлипывания беззащитного, отчаявшегося существа. Есть ли в доме родители, которые могли бы защитить ее, которых он мог бы предупредить? После секундного колебания он последовал за ней вниз по ступеням и проскочил в подвальную дверь, распахнувшуюся после того, как она всем телом налегла на нее.

– Не бойся! – крикнул Джон. – Я не дам тебя в обиду, не бойся!

Он проклинал себя за незнание итальянского, но, возможно, английская речь сумеет ее успокоить. Все бесполезно – громко всхлипывая, она уже лезла по лестнице, которая спиралью поднималась вверх, и отступать ему было слишком поздно: со двора до него доносился шум преследования, кто-то кричал по-итальянски, залаяла собака. Вот так-то, подумал он, мы оба в ловушке, и ребенок, и я. Если мы не сможем закрыть за собой на засов какую-нибудь внутреннюю дверь, маньяк доберется до нас обоих.

Он побежал вверх по лестнице за девочкой, которая метнулась в выходившую на маленькую площадку комнату, и захлопнул за собой дверь; на ней, слава богу, имелся засов, и он до отказа задвинул его. Ребенок, скорчившись, сидел у окна. Если позвать на помощь, кто-нибудь обязательно услышит, кто-нибудь обязательно придет, прежде чем преследователь начнет взламывать дверь и та поддастся под его напором, ведь, кроме них, здесь никого нет, никаких родителей, комната абсолютно пуста, только старая кровать с матрацем да кипа тряпья в углу.

– Все в порядке, – задыхаясь, сказал он, – все в порядке, – и, попытавшись улыбнуться, протянул руку.

Девочка поднялась на ноги и стояла перед ним, островерхий капюшон упал с ее головы. Он смотрел на нее и не верил своим глазам, затем удивление сменилось страхом, ужасом. Это был вовсе не ребенок, а маленькая, плотная карлица около трех футов ростом, с огромной квадратной головой взрослого человека, непропорционально большой для ее тела, с седыми космами до плеч; она ухмылялась и загадочно кивала головой.

Затем он услышал на площадке топот, собачий лай и крики не одного, а нескольких голосов: «Откройте! Полиция!» Существо пошарило в рукаве, вытащило нож и с ужасающей силой пронзило им его горло; он упал, липкая жижа текла по рукам, которыми он инстинктивно сжимал рану.

И он увидел vaporetto с Лорой и двумя сестрами, плывущий вниз по Большому каналу, не сегодня, не завтра, а послезавтра, и он знал, почему они вместе, какой печальный обряд им предстоит исполнить. Существо по-кошачьи свернулось в углу. Удары в дверь, голоса, собачий лай постепенно замирали, словно отступая вдаль, и – «Господи, – подумал он, – какая чертовски глупая смерть…».

Не позже полуночи

По профессии я учитель. Или был им. Я подал директору заявление об уходе до окончания летнего семестра, чтобы предупредить неминуемое увольнение. Причины мне придумывать не пришлось: самочувствие мое и в самом деле было хуже некуда. Болезнь, которую я подхватил во время отпуска на Крите, грозила мне неделями пребывания в больнице, разными инъекциями и так далее. Я не уточнял, что со мной. Однако и он, и мои коллеги, и мальчики знали, что мой недуг универсален и был таким во все времена – с давних пор предлог для острот и веселья, пока не переступишь черту и не станешь угрозой для общества. Тогда нас увольняют. И все, отворачиваясь, проходят мимо, предоставляя нам самим выкарабкиваться из этой ямы или оставаться в ней умирать.

Особенно досадно, что я и понятия не имею, отчего это случилось со мной. Другие могут сослаться на предрасположение, плохую наследственность, семейные неурядицы, пресыщенность жизнью и, бросившись на кушетку психоаналитика, выболтать свой отвратительный секрет и таким образом излечиться. Я же ничего подобного сделать не могу. Врач, которому я попытался объяснить, что со мной произошло, выслушал меня с надменной улыбкой, потом пробормотал что-то о вреде мнительности в сочетании с подавленным состоянием и прописал курс пилюль. Возможно, они бы и помогли, если б я принимал их. Вместо этого я бросил их в канализационную трубу и еще больше пропитывался не дававшей мне покоя отравой. Это ухудшило дело. Особенно губительным оказалось то, что мальчишки, которых я считал своими друзьями, почувствовали мое состояние: они подталкивали друг друга локтями, когда я входил в класс; давясь от смеха, склоняли над партами свои маленькие противные головы, – пока не наступил момент, когда я понял, что больше так не могу, и решился постучать в дверь к директору.

Ну все, кончено, довольно об этом. Передо мной альтернатива: отправиться в больницу или стереть все из памяти. Но прежде я хочу установить, с чего это началось. Тогда, что бы ни произошло со мной, мои записки будут найдены, и прочитавший их сможет сам решить, согласиться ли ему с мнением врача, что некоторый недостаток внутренней уравновешенности сделал меня жертвой суеверного страха, или принять мою точку зрения – что мое падение было вызвано вековой магией, коварным злом, корни которого теряются в глубине истории. Можно даже сказать, что тот, кто первым сотворил эту магию и с бесовской радостью заражал других, сея в своих наследниках по всему миру семена саморазрушения, – обессмертил себя.

Обратимся к началу. Стоял апрель, пасхальные каникулы. В Греции я уже бывал до этого дважды, но ни разу на Крите. Я стремился посетить Крит не ради изучения достопримечательностей Кносса и Феста[41], а ради удовольствия заняться своим хобби. Я немного увлекаюсь живописью, и в выходные дни или в школьные каникулы это для меня все. Мои работы хвалят знакомые из мира искусств, и я поставил себе цель – набрать картин для небольшой выставки. Даже если ни одна из них и не будет продана, персональная выставка была бы большим достижением.