Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Яков Цигельман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хор расступается, и по ступенькам поднимаются грузчики с гробом.
Хор втягивается в здание.
Через полторы секунды оркестр рявкает Шопена.
Вновь появляется хор.
Входит пьяный Ицик, присоединяется к хору.
Тихонько, боком пробирается плачущая, пьяная гермафродитка и входит в здание; она в женском платье.
Входят Люба и сын Мойше. Хор поворачивает к ним скорбящие маски. Рявкает оркестр, и потому неслышно, что хорег говорит Любе. Он берет Любу под руку и уходит с ней в здание.
Антракт; хор распадается на группы, сквозь дырки в пыльной завесе видно, что группы, зажав маски подмышкой, спокойно обсуждают свои насущно-личные дела, курят и так далее.
Все предыдущее действие занимает немного времени; основное время зрителей уходит на разглядывание хористов, монотонно перемещающихся по сцене. Когда антракт на сцене заканчивается, выносят и укладывают гроб в автокатафалк.
Входят Люба с сыном, хорег, оркестр; некоторые хористы, составл <ющие фон внутри здания.
Катафалк трогается; хор, составив «шествие», медленно следует за катафалком.
Некоторое время сцена пуста.
Сторож помпезного здания выводит заплаканную до обморока гермафродитку. Сморкаясь, она садится на ступеньки. Вытирает лицо платком и судорожно стонет: «милый, милый». Сторож запирает дверь и уходит. Гермафродитка рыдает, потом шатаясь уходит. Пыль плотно закрывает здание помпезно-классического стиля.
Кулисы задвигаются за кулисы. На сцене пыльная улица и траурное шествие.
— Снилось мне, что я иду по красной дороге под жарким солнцем: я ищу Храм.
— А найдешь торжище… И Храм ли ты ищешь? Может быть, тебе просто скучно?
— Да, мне скучно: ты часто повторяешь «может быть». Ты всегда не уверен.
— Почему мы не знаем, правильны ли наши поступки? И мысли верны ли?
— Как будто в мареве миазмов, гнилых испарений…
— …очертания размыты, и нет граней…
— Почему это?
— Наверно, от почвы…
— Снова «наверно»! Еще раз «может быть»!
— Откуда я могу знать! Я не жил иначе…
— Брал сегодня репортаж из загса. Спрашиваю, между прочим: «А что, еврейские имена дают детям?» «Редко, говорит, а когда хотят дать, мы отговариваем. Все равно придет какой-нибудь Самуил менять имя на Сергей. Зачем же, говорит, давать еврейские имена, если есть хорошие русские: Сергей, Николай, Георгий, или женские вот: Лида, Галя, Нина? У нас, говорит, списочек есть хороших русских имен». Дура!
— Дура? Она-то дура…
— Что сказал Мойше перед смертью?
— Он умер без сознания…
— Мне звонили из управления культуры. Просят поехать в Биджан. Там готовится смотр областной самодеятельности, нужна вывеска на идиш для клуба.
— Раз нужно — поезжай!
— Не поеду. Пошли они!.. Не уверен, что мне это нужно…
— Слыхали? На улице Димитрова убили старуху Блюмкину. Девять ударов молотком — вся искромсана! Они еще и изнасиловали ее!
— Боже мой! За что?
— Петр Семеныч, лейтенант, говорит, что это провокация сионистов. Вместе с милицией делом занимается следователь КГБ.
— От них всего можно ожидать!
— От кого?
— От сионистов, конечно.
— Вы с ума сошли! Откуда у нас сионисты?
— Не знаю откуда, но раз милиция и КГБ…
— Среди досрочно освобожденных надо искать, среди уголовников!
— А вы пойдите, скажите — где надо искать, если так все знаете.
— Гершков, вы — сумасшедший!
— О! Наш Пеллер — большая государственная ценность! Депутат Верховного Совета! Герой Труда… Заболел он — его в кремлевскую больницу положили. Был как раз пленум. Шапиро и Черный, секретарь крайкома, пришли его навестить. А когда ушли, генерал-лейтенант, сосед Володи по палате, спрашивает: «Кто такой этот маленький, черненький? Секретарь обкома? А я думал, он спичками торгует, этот жидок». Пеллер взвился. Вызвал главврача: «Или меня переведите в другую палату, или его. Вместе мы быть не можем». Перевели Пеллера в другую палату. Снова приходят Шапиро и Черный. Спрашивают: «Володя, что ты опять нахулиганил?» Пеллер рассказал. Шапиро молчит, а Черный возмущается: «Ну, я ему, этому генералу!» Ну, потом Пеллер выздоровел. Генерал тоже выздоровел. Здоров генерал-лейтенант, как огурчик!.. Пеллер наш — государственная личность! За границу ездит. В делегации советских евреев был, на Брюссельскую конференцию их послали. Кричат там Драгунскому: «рэйд аф идиш!» А Драгунский «аф идиш» даже «лехаим» забыл. Выручил Пеллер, поговорил «аф идиш». Посол ему за это подарил набор французских коньяков…
— Корчминский! Наум! У вас завтра день рождения? Поздравляю!
— Спасибо! Приходите завтра в редакцию, будет торжество. Ведь, как говорят в крайкоме, у нас в крае три звезды — «Тихоокеанская звезда», «Биробиджанская звезда» и «Биробиджанер Штерн». И только «Штерн» сверкает на международном небосклоне…
— Мне позарез нужны типажи — евреи, читающие газету «Биробиджанер штерн», и лучше всего — молодые. Я проявил пленку, и там, кажется, парень держит эту самую «Биробиджанер штерн» вверх ногами. Вы не посмотрите пленку? Ладно? А то редактор меня убьет, хоть в Москву не возвращайся!.. И где я теперь найду этого типа с газетой? Текстовку-то я уже сделал…
— Актер сродни Агасферу. Он — француз, испанец, древний грек. Сегодня в восемнадцатом веке, завтра в средневековье, потом в древнем Риме. Нигде не задерживается и не может задержаться… Меня поносило по свету. Много я увидел, узнал, во многих обличьях побывал. И много позабыл… И мудрее моего старого местечкового ребе никого не встретил. Что такое мой ребе? Не цадик, нет; просто еврей. Что он знал, почти всю жизнь просидев в местечке? Ни много, ни мало — Тойре, Мишнаэс и людей. Он видел взлеты и падения, и ползанье в грязи, высокомерие и унижение высокомерных; видел и знал спокойную сладкую грусть и ровный душевный покой. Он жил вместе с людьми, с ними страдал, бился из-за куска хлеба, но никто никогда не мог его унизить. Я знаю, что он не был унижен и когда его, дряхлого старика, волокли расстреливать… После войны я поехал в наше местечко. Я видел, что могильными плитами с еврейского кладбища выстланы теперь тротуары. Да-да, я шел по каменному тротуару и вдруг увидел!.. Я обратился к властям, а мне ответили, что это ненужные сантименты; главное, что на улицах стало чище… Как с ними разговаривать? Они так унижены, что и сами не понимают, как они себя унизили! Что значит — не унизить себя? Я думаю об этом — ведь и мой конец близок! — унизился ли я когда-нибудь? И вот я думаю: что такое — унизиться? Понимаете, когда человек живет и радуется жизни, он должен помнить о смерти. Парадоксально? Да! Как жизнь и как смерть. Надо бы жить так, чтобы не
