Любовный саботаж (вариант перевода) - Амели Нотомб

– Пусть те, кто умеет писать, сочинят какую-нибудь историю. А потом мы вместе выберем самую интересную, нарисуем к ней картинки и сделаем книгу.

«Чепуха», – подумала я.

Эта затея была придумана для того, чтобы неграмотные ученики младших классов захотели научиться писать.

Уж если приходится заниматься всякой ерундой, решила я, напишу историю, которая мне по душе.

И с жаром погрузилась в творчество.

Одну прекрасную русскую принцессу (почему именно русскую, до сих пор не пойму) закопали голой в сугроб. У нее были очень длинные волосы и бездонные глаза, которые великолепно выражали страдание. Холод причинял ей нестерпимые муки. Только голова ее виднелась из снега, и несчастная понимала, что кругом ни души и никто не придет ей на помощь. Далее следовало долгое описание ее слез и горя. Я ликовала. И тут появлялась другая принцесса, dea ex machina,[10] которая вызволяла ее из снежного плена и согревала ее заледеневшее тело. Со страстью и вожделением описывала я, как она это делала.

Голова моя была как в тумане, когда я сдала свое сочинение.

По непонятным причинам оно оказалось тут же предано забвению. Учитель даже не упомянул о нем.

Однако он рассказал обо всех остальных, где говорилось о поросятах, далматинцах, о носе, который рос, если его хозяин врал, – короче, сплошной плагиат.

К моему великому стыду, должна признаться, что я забыла историю, сочиненную Еленой.

Но я не забыла, кто из учеников занял первое место и как толпа помогла ему в этом.

В сравнении с этим румынская избирательная кампания – просто образец честности.

Фабрис – а это, конечно, был он – сочинил историю о благотворительности. Дело происходило в Африке. Маленький негритенок не мог видеть, как его семья умирает с голоду, и отправился на поиски съестного. Он ушел в город и разбогател. Через десять лет он вернулся в деревню, завалил родню подарками и едой и построил больницу.

Вот как учитель преподнес нам этот поучительный рассказ:

– Я оставил напоследок историю нашего Фабриса. Не знаю, что вы на это скажете, но мне она нравится больше всех.

И он прочел его сочинение, которое было встречено самыми вульгарными криками восторга.

– Ну что ж, дети, думаю, вы со мной согласны.

Не могу выразить, как мне было противно.

Прежде всего, сага Фабриса показалась мне пошлой и глупой.

«Да ведь это сказка про гуманитарную помощь!» – слушая чтение, воскликнула я про себя с таким возмущением, словно хотела сказать: «Это же пропаганда!»

С тех пор, если этот взрослый кого-то хвалил, я сразу понимала, что речь об очередной посредственности.

Мое первое впечатление подтвердилось отвратительной идеологической манипуляцией, которая затем последовала.

Дальнейшее шоу разворачивалось по тому же сценарию: голосование восторженными криками, а не бюллетенями, неточность в подсчетах и т. д.

И в конце гвоздь программы: лицо победителя, который вышел поприветствовать избирателей и изложить свой проект более подробно.

Его спокойная, довольная улыбка!

Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!

А главное – единодушные радостные вопли этой кучки придурков!

Только Елена не ликовала вместе со всеми, но та гордость, с которой она смотрела на героя, была не лучше.

По правде сказать, я ничуть не расстроилась, что о моей истории не упомянули. Я жаждала славы только в любви и на фронте. И считала, что писать – хорошее занятие для других.

Но при мысли, что притворная доброта этого мелкого нелепого существа снискала такой восторг, меня тошнило.

То, что к моему возмущению примешивалась изрядная доля ревности и злости, не меняло дела: мне было отвратительно слышать, как превозносят до небес историю, где добрые чувства подменяют полет воображения.

С этого дня я провозгласила литературу делом продажным.

Махинация была налицо.

Сочинение писали сорок детей.

Я гарантирую, что писали только тридцать девять, потому что я предпочла бы умереть, нежели участвовать в этой народно-просветительской акции.

А если исключить маленьких перуанцев и других инопланетян, случайно приземлившихся среди нас, которые не понимали ни слова по-французски, остается тридцать четыре человека.

Из них надо вычесть тех, которые молча следуют за большинством, такие есть в любом обществе, и их тупое молчание принимают за участие. Остается двадцать человек.

Среди них Елена, которая всегда молчит, чтобы сохранить репутацию сфинкса. Остается девятнадцать.

Из них девять девочек, влюбленных в Фабриса и открывающих рот исключительно для того, чтобы громко одобрять все, что бы ни сказал их длинноволосый идол. Остается десять.

Из них четверо мальчиков, подражающих Фабрису и только умеющих, что разевать рты от восторга, когда говорит их кумир. Итого шесть.

Среди них один румын, очень важный с виду, все время повторяющий, как ему нравится эта затея и как он мечтает принять в ней участие. На этом его участие и заканчивалось. Без него остается пять.

Из них два соперника Фабриса, которые робко пытаются противиться всему, что он говорит, но малейший их выпад гасится общим улюлюканьем. Итого трое.

Среди них странный тип, который говорит только по подсказке. Остается два человека.

Один из них – мальчик, который жаловался, возможно искренне, что у него нет ни капли фантазии.

Вот как мой соперник преуспел в нашем коллективном труде.

(Впрочем, таково большинство коллективных трудов.)

И вот как те, кто должен был научиться читать и писать благодаря этому спектаклю, ничему не научились.

Махинация растянулась на три месяца.

Мало-помалу учитель заметил кое-какие изъяны этого предприятия, которое становилось все менее и менее коллективным.

Однако он не пожалел о своей выдумке, потому что мы за три месяца никого не поколотили, а это уже было большим достижением.

Однажды он все-таки рассердился, видя, что лагерь бессловесных стремительно разрастается. И он приказал тем, кто не участвовал в сочинительстве, рисовать к истории Фабриса картинки.

Этим занялись двадцать детей, которые, как предполагалось, должны были изобразить прекрасный поступок героя.

Непонятно почему учитель велел нам рисовать наши шедевры при помощи палочек, вырезанных из сырого картофеля, которые макались в тушь. Впрочем, это прекрасно сочеталось с продовольственной тематикой, которую мы рисовали.

Наверное, задумка должна была выглядеть авангардной, но была скорее несуразной, учитывая, что картошка в Китае стоила гораздо дороже, чем кисти.

Нас разделили на художников и чистильщиков-строгальщиков картошки. Я заверила, что таланта к живописи у меня нет, и подалась в чистильщики, где начала с тайным бешенством применять разные технические методы саботажа. Я делала все, что угодно, лишь бы палочка не получилась: резала слишком тонко или поперек, а иногда даже попросту ела сырые клубни, чтобы уничтожить их, что само по себе геройский поступок.

Я никогда не бывала в Министерстве культуры, но когда я себе его воображала, то всегда видела перед собой классную комнату в Городе Вентиляторов, где десять человек чистят картошку, десять художников вдохновенно марают бумагу, девятнадцать интеллектуалов сидят без дела, а верховный жрец в одиночестве создает великую и возвышенную коллективную историю.

Если на этих страницах почти не говорится о Китае, это не значит, что он был мне неинтересен. Не обязательно быть взрослым, чтобы подхватить болезнь, которая в зависимости от проявлений может именоваться по-разному: синомания, синопатия, синопоклонство или даже синофагия – смотря чем является для вас эта страна. Мы едва начинаем понимать, что интересоваться Китаем значит интересоваться самим собой. По странным причинам, которые связаны, вероятно, с его огромными размерами, древностью, ни с чем не сравнимой цивилизацией, с его гордыней, чудовищной утонченностью, легендарной жестокостью, необъяснимыми парадоксами, с его молчанием и мифической красотой, свободой интерпретаций, которую допускает его таинственность, с его законченностью, его всеми признанной мудростью, тайным господством, постоянством, страстью, которую он внушает, и, наконец – и более всего, – с его непознаваемостью, так вот, по всем этим неблаговидным причинам человек внутренне отождествляет себя с Китаем, хуже того, в Китае он видит географическое воплощение самого себя.

Как дом терпимости позволяет обывателю воплотить в жизнь свои самые непристойные фантазии, так и Китай становится местом, где можно дать волю самым низким своим побуждениям – а именно говорить о себе. Потому что разговор о Китае – это очень удобный завуалированный способ поговорить о себе (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки). Отсюда и чувство превосходства, о котором говорилось выше и которое, прячась под маской злословия и поношения, никогда, однако, не позволяет далеко уйти от первого лица единственного числа.