Пушкинский дом - Андрей Битов

«Что же это? что же это!» – лихорадило Леву. Больно оттаивали ноги, и лицо горело.

– Здесь как-то не убрано… – виновато сказал первый старик.

Лева еще опешил и чуть отвлекся: убрано действительно не было. На столе валялась масляная бумага, корки, вскрытая консервная банка – очень неаппетитно. Да и вся комната была до странности нежилой и похожей на общежитие. Будто только вселились, еще не мыли ни полы, ни окна после стройки, не перевезли мебель… Кровать, кое-как застланная, на которой сидел старик, похожий на дядю Митю, стол в объедках, три канцелярских стула и бочонок. Книг не было. В углу, правда, стояло распятие. Не православное, крашеное.

Все молчали. В комнате почти стемнело, а свет не зажигали.

«Я туда попал?!» – хотел уже выкрикнуть Лева, но только поерзал.

Первый старик попробовал убрать со стола, мелкими движениями что-то передвинул, поднял и посмотрел на грязный нож. Швырнул в сердцах обратно на стол…

– Черт! Скоро ОН придет? – метнулся по комнате, подволокнув ногу, уже совсем серый в сумерках, – метнулся тенью.

– ОН же только вышел… – подняв свой внимательный взгляд, оправдываясь, сказал «дядя Митя».

Вздохнув, старик уселся на стул.

– Простите, – буркнул он Леве.

«Куда он пошел?» – хотел спросить Лева, но решил, что вопрос будет глупым.

«Может, уйти и сказать, что зайду позже?.. Хотя, с другой стороны, почему я сразу так не сказал?.. Теперь поздно». В голове у Левы путалось, лицо горело (к счастью, в темноте), губы высохли и будто готовы были лопнуть – так стучала в голове кровь. «Может, все-таки один из них?» – бредил Лева. Сходство с дядей Митей и внимательный («добрый») взгляд подтверждали, что это мог быть дед: «Если дядя Митя так похож на деда, то тогда сомнений нет, что он мой отец!» Тут же Лева чуть не рассмеялся в голос над самим собой. «Что ж это получается? – издевался он над собой, мысленно трясясь всем телом от кислого смеха. – Будто если дядя Митя – мой отец, то он автоматически становится сыном деду Одоевцеву, а не я, дурак, перестаю быть ему внуком!.. Ха-ха!» Вдоволь поиздевавшись, он подумал, что раз так, сомнений нет: первый старик – и есть его дед… он просто испытывает Леву и вот ведь как переживает, что Лева его не узнает… «Скоро ОН придет!» – как же это еще понимать, как не: «Когда же он, Лева, догадается?» То есть когда он, Лева, придет на самом деле, а не только физически… «Конечно, первый – дед. Он из двух – главнее…»

И то, что он в комнате, по поведению, был «главнее», почти убедило Леву, но и тут он вовремя спохватился не признаться в своем открытии… Потому что… «Господи! у меня, пожалуй, жар. – Лева пощупал голову, рука была такой же горячей, как и лоб, или такой же холодной: он не понял, есть ли у него жар. – Ведь надо же быть таким идиотом! Он же ясно спросил, Лева ли я, и сказал: “Садитесь. ОН скоро придет”, – ну и дурак же я!» – мысленно хохотал про себя Лева, покачивая головой, стирал слезу. Однако не мог себя успокоить. Старики молчали, только «дядя Митя» закурил, и уголек иногда освещал его внимательные глаза.

«Что они свет-то не зажигают?!»

Первый старик окаменел, отвернувшись в окно, что-то шептал туда, где еще еле розовела, подернутая пеплом, тоненькая ниточка заката.

«Может, они его убили!.. – вдруг пронзило Леву. – Может, он лежит во второй комнате!» Лева вспомнил мотнувшегося из дверей и обрушившегося по лестнице того молодого человека, и почему-то это стало окончательным доказательством догадки.

«Убили! убили!..» – рыдал про себя Лева. Шел за гробом, падал легкий снег…

Резкий звонок пронзил темноту.

– А! а! – Лева вскочил и не смог закричать, замахал руками, как во сне, когда скатываешься с кровати.

– Слава богу! – первый старик, с легкостью и проворством, на одной ноге, проскакал к двери, на ходу включил свет – и уже лязгал своими многими замками в коридоре. Лева зажмурился от света и стыда за себя – он все еще стоял посреди комнаты, а «дядя Митя» смотрел своими внимательными глазами чуть удивленно: это что еще за псих?..

Лева опустился на стул, ослабевший, в прохладном поту.

И вошел все тот же развевающийся молодой человек – вид у него был смерзшийся и недовольный. Посмотрел длинно на Леву: этот как сюда попал? – бережно свалил на стол тяжелый рюкзак.

– Не могли убраться? – Стал зло и быстро собирать со стола. И тут, отлязгав замками, весело вошел первый старик.

– Очень далеко магазин, – объяснил он «дяде Мите».

Молодой человек усмехнулся, обернулся к старику, увидел – и некрасивое лицо его осветилось. Он порылся в своем балахоне и подал старику бутылку пива.

Старик искал, чем открыть, и не находил.

Молодой человек снова оторвался от работы, заботливо отнял бутылку, ловко открыл, налил полную «ларьковую» кружку и подал старику.

Тот сел на стул, все еще чему-то не веря, обнял кружку обеими руками и приник… Пил он долго, вникал, захлебываясь, всасывая, впитывая, вдыхая, погружаясь, весь уходя в кружку, он копошился над ней, как шмель над цветком, и, когда отвалился со счастливым вздохом, Лева с ужасом заметил, что пива, собственно, не убавилось в кружке – столько же и осталось. Слово «жажда» как бы написалось перед ними в воздухе, во всей своей полноте, со всем своим жабьим жужжанием, и надолго потом, навсегда, связалась эта никак, при таких-то трудах и страсти, никак не отпитая кружка с образом Жажды, понятием Жажды как таковой…

– Вот и славно, – сказал успокоенный старик и обвел всех потеплевшим и уже выразившим какую-то жизнь взором. Поймал недовольный взгляд, брошенный молодым человеком на Леву…

– Ах, я вас и не познакомил… Рудик, это мой внук Лева.

– Что ж он сидит как неродной! – сказал Рудик, доставая из рюкзака водку, бутылку за бутылкой…

«Господи!..» – успел подумать Лева.

.

– Так ты меня, значит, сразу не узнал!.. – смеялся дед, и лицо его довольно сморщивалось, на одну, впрочем, сторону. – И очень замерз, чтобы прийти точно? – Он повел взглядом в сторону Рудика и «дяди Мити»; лицо его смеялось пополам.

Лева еще продолжал расценивать это как «грубоватую ласку». В нем еще жило то ощущение радости и общности, дружно сдвинувшее всех их за столом: отдельное чоканье деда с внуком, «со свиданьицем…» – прямой взгляд в глаза. Не выпить со всеми Лева не мог – так ему было плохо до этого, так он не знал, куда деться, – он выпил стакан залпом (дед еще намешал туда что-то, вышло вроде «Митинки»), выпив, почувствовал, как отвратительно то, что он выпил, и задохнулся, а дед предусмотрительно уже держал на вилке огурчик… И тогда, жуя огурчик, с набитым ртом, сквозь слезы, хрустально преломившие мир, где на длинных искрящихся иглах, протянувшихся от голой лампочки, повисли лица его новых друзей… ощутил он награду освобождения и счастья, обрел на миг благодарность миру, и мир отблагодарил его. Общий смех был необидным, стол – красивым, лица – светлыми, мир – истинным, – и тогда так естественно ему показалось и легко признаться этому миру в любви, искренне подсмеиваясь над собственной наивностью и простотой, как бы приглашая всех любовно посмеяться над Левушкой, раз уж и он вот поплакал и смеется, у всего этого был образ проглянувшего солнышка после пролившегося дождя, с поблескиванием капелек на травинках; примирения с любимой, с поблескивающими же слезками на длинных ресницах; осушение, натянутость свежей, омытой кожи; легкость после слез и дождя. Так он приглашал всех любить себя под испытующей «теплотой» взглядов, при участливом молчании, прежде чем суждено было ему понять, что испытание было испытанием и молчание – молчанием… Пока не стало Леве так тепло и полно, что он сам потерял нить…

– …А я-то, Левушка, и забыл, что ты должен прийти. Не то что к какому часу… Я вообще-то не собирался звонить – как это меня по пьянке угораздило? Я потом забыл совсем… Ну, это ладно. Ты мне вот что скажи: зачем ты мерз? На какого меня ты рассчитывал? Ну что тебе было не прийти раньше, раз ты уже пришел раньше, или опоздать? Мог и вовсе не приходить… Зачем ты пришел ровно? – Дед как-то вдруг весь оформился, сфокусировался и говорил почти внятно, во всяком случае без труда; прямые, как тычки сухого кулачка, глаза его совсем все видели, не в том смысле, что отличали и отделяли все физические предметы друг от друга, а – что́ за ними, и под ними, и вокруг, и где это все помещается, и в чем еще, поверх, заключено: он видел все цельным и в целом, – и никуда было не деться от взгляда, ты пятился, пятился – упирался спиной в стену, прикрывался локтем, как от удара. Лева не знал, за что его так, но и сквозь заслон детской обиды проникала в него непонятная ему правота деда, он готов был слушаться и подчиняться, только бы, как в дрессировке, поощряли его иногда похлопыванием или поглаживанием – кусочком… Но – не поощряли.

– Что за образ заставлял тебя мерзнуть? гипнотизм работы часового механизма? счастье от совпадения стрелок?.. Какие вы все-таки все стали рабы! Вот и он… – Дед кивнул в сторону Рудика. – Но он хоть поэт и невежда, самородок… Почему вас непременно должно перекашивать в некое чувство? Без «чувств» вы никак себе поверить не можете… Оттого и надо вам, чтобы вас любили, и все страдания ваши – какие страдания! переживания – об этом… Что за надобность?