Простой план - Скотт Смит

Потом Сара лежала на спине рядом со мной, прижимая мою руку к своему животу. Мы были укрыты одеялами; я придвинулся к ней вплотную. В комнате было прохладно. В уголках оконных рам кое-где проступали льдинки.

Я прислушивался к ее дыханию, пытаясь угадать, уснула ли она. Сара дышала ровно и спокойно, так что похоже было, что она уже спала, но тело ее было напряжено, словно она к чему-то готовилась. Я погладил ее по животу — нежно, едва касаясь пальцами. Она не отреагировала.

Я начал медленно проваливаться в сон, думая о мешке денег, что лежал прямо под нами на полу, и о мертвом пилоте, оставшемся в самолете, в этой темной ночи, среди льда и снега, в саду, кишащем воронами, как вдруг Сара повернула голову и что-то прошептала мне в лицо.

— Что? — спросил я, с трудом очнувшись от дремы.

— Нам бы надо сейчас же сжечь их, — сказала она. Я приподнялся на локте и уставился на нее в темноте. Она не мигая смотрела на меня.

— Такие вещи не остаются безнаказанными, — проговорила она.

Я поднял руку и убрал с ее лица волосы. Кожа ее была такой бледной, что, казалось, светилась в темноте.

— С нами все будет в порядке, — попытался я успокоить ее. — Мы четко знаем, что делаем, у нас все продумано.

Она покачала головой.

— Нет. Мы же обыкновенные люди, Хэнк. Мы не умеем хитрить, ловчить, и не такие уж мы умные.

— Еще какие умные, — сказал я и провел рукой по ее лицу, заставляя закрыть глаза. Потом положил голову к ней на подушку, ощутив ее приятное тепло. — Нас не поймают.

На самом деле я не очень-то верил в то, что мы вне опасности. Конечно, я должен был сразу понять, в какую историю мы вляпались, должен был предвидеть сложности, которые неизбежны на этом опасном пути. Ведь были Джекоб и Лу, Карл и самолет, да мало ли еще откуда можно было ждать неприятностей. И, в конце концов, я должен был испытывать страх, хотя бы потому, что совершал преступление. Но случилось то, о чем я никогда в жизни и не помышлял, что выходило за рамки моего представления о морали, и, как ни странно, меня совершенно не испугала возможность наказания, хотя тень его и витала надо мной отныне.

Не думаю, что тогда эти доводы могли в чем-то убедить меня. Мне кажется, в тот момент я был счастлив и чувствовал себя в безопасности. Наступил первый день нового года. Мне было тридцать лет, у меня был удачный брак, и вскоре должен был родиться мой первый ребенок. Мы с женой, прижавшись друг к другу, лежали в постели, отдыхая после сексуальной близости, и под нами, спрятанные, как настоящие сокровища, покоились четыре с лишним миллиона долларов. Пока я не видел причин для беспокойства; все было свежо, ново и многообещающе. Сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что этот момент во многом был апогеем моей жизни; к нему я долго шел, карабкался, поднимаясь на эту далекую вершину, с которой потом все и рухнуло вниз. Не думаю, что тогда я сознавал неотвратимость наказания: преступление наше казалось слишком тривиальным, удача же — великой.

Сара долго молчала.

— Обещай мне, — произнесла она наконец, взяв мою руку и вновь положив ее к себе на живот.

Я приподнял голову и прошептал ей на ухо:

— Обещаю, что нас не поймают. Потом мы уснули.

3

На следующее утро я проснулся около восьми. Сара уже встала; в ванной шумел душ. Полусонный, я еще какое-то время нежился под теплым одеялом, прислушиваясь к тому, как поскрипывает шланг под напором воды.

Такие же звуки раздавались по утрам и в родительском доме, стоило только кому-нибудь открыть кран. Когда мы были детьми, Джекоб говорил мне, что это стонут привидения, замурованные в старых стенах, и я ему верил. Как-то ночью мать с отцом вернулись домой навеселе и устроили на кухне танцы. Мне было лет шесть или, может, семь. Встревоженный шумом, я пробрался на кухню и застал родителей в объятиях друг друга, взгромоздившихся на стул, и отец, кончая, проломил в стене дырку размером с кулак. Я в ужасе бросился к месту пролома, намереваясь заткнуть дырку газетой, пока оттуда не полезли привидения, и, увидев меня — тощего, перепуганного ребенка, в пижаме, с всклокоченными волосенками, исступленно запихивающего в стену газету, — родители мои разразились истеричным хохотом. Впервые я испытал смущение, стыд, но, воскрешая сейчас в памяти события того злополучного утра, я не почувствовал горечи или обиды на родителей — лишь ощутил щемящую тоску и жалость к ним. Я вдруг понял, что скучаю по ним, что мне их не хватает, и в полудреме я почему-то представил их сейчас здесь, в этой спальне, — моя мать, молодая, беременная, моется в ванной, а отец ждет ее в постели, под одеялом; в комнате так же сумрачно, и так же мягко поскрипывает шланг за стеной.

Думая о родителях, я почему-то всегда пытался представить их молодыми — как мы с Сарой, — только-только начинающими свою совместную жизнь. Это было скорее игрой воображения, нежели воспоминанием: ведь я родился незадолго до того, как дела у них начали приходить в упадок, так что запомнились мне они уже стареющими, чрезмерно пьющими, махнувшими рукой на хозяйство, которое буквально разваливалось на глазах.

В последний раз, когда я видел отца живым, он был пьян. Как-то утром он позвонил мне в магазин и с робостью и смущением в голосе попросил меня заехать как-нибудь, проверить его бухгалтерию. Я с радостью согласился, тоже испытав легкое смущение, но вместе с тем и приятное волнение, потому что отец никогда раньше не обращался ко мне за помощью.

В тот вечер прямо с работы я отправился на ферму. У отца был небольшой кабинет, куда можно было попасть прямо из кухни, и там, за ветхим карточным столиком, который служил ему рабочим местом, я просидел минут пятьдесят, распутывая его финансовые дела. Отчетность хранилась в огромных размеров кожаной папке. Здесь лежала куча каких-то торопливо выписанных счетов, ведомостей, в которых одна колонка цифр налезала на другую, а на полях были нацарапаны какие-то отметки. Отец делал записи чернилами и, когда ошибался — а это случалось довольно часто, — просто перечеркивал цифры, а не стирал их. Даже беглого взгляда на эту путаную бухгалтерию было достаточно, чтобы убедиться в том, что с фермой родителям придется расстаться.

Я знал, что дела у них идут неважно, знал это всегда, сколько себя помнил, но никогда не мог представить, что все так из рук вон плохо. Они были должны буквально всем: энерго- и водоснабжению, телефонной и страховой компаниям, доктору и правительству. Счастье, что они не держали стада, а то задолжали бы и магазину «Рэйклиз», где я работал. Я нашел неоплаченные счета за ремонт техники, а также за топливо, семена и удобрения. Впрочем, это было полбеды: счета можно было бы со временем оплатить, так что и не пришлось бы расставаться с фермой. Можно было бы заложить собственность под банковскую ссуду, но все дело в том, что больше всего отец задолжал именно банку. Он уже заложил и перезаложил и дом, и землю, и вот теперь — это было делом нескольких недель — ему предстояло лишиться и того, и другого.

Я немного поработал, привел в порядок записи, выделил доходы и расходы, подвел баланс. Отец сидел на стуле у меня за спиной и, заглядывая через мое плечо, следил за тем, что я делаю. Родители уже поужинали, и сейчас он потягивал виски из стакана для сока. Дверь кабинета оставалась открытой, и нам было слышно, как на кухне мать моет посуду. Когда я наконец отложил карандаш и обернулся к отцу, он с улыбкой посмотрел на меня. Отец был высоким, крепкого телосложения мужиком, с внушительным пузом, со светлой редеющей шевелюрой. Глаза у него были маленькие, светло-голубые. Когда он порядком накачивался, из них сочились ручейки слез.

— Ну что? — спросил он.

— Тебя лишат права выкупа заложенного имущества, — сказал я. — Думаю, сроку тебе дадут только до конца года.

Мне показалось, что он был готов к такому приговору; во всяком случае, для него это не было неожиданностью, ведь наверняка банк бомбил его подобными угрозами уже не один месяц. Но, думаю, он надеялся, что я отыщу какую-нибудь лазейку, которую сам он, не слишком образованный да к тому же не искушенный в бухгалтерских тонкостях, мог и проглядеть. Он поднялся со стула, подошел к двери и захлопнул ее. Потом вернулся на свое место.

— Что можно предпринять? — спросил он. Я развел руками.

— Думаю, что ничего. Слишком поздно.

Отец, нахмурившись, задумался.

— Ты хочешь сказать, что столько времени копался в этих расчетах и так и не нашел, за что зацепиться, чтобы выручить нас?

— Отец, вы задолжали кучу денег. Расплатиться с долгами вам не под силу, и, когда кредиторы окончательно убедятся в этом, ферму отберут.

— Ферму у меня не отберут.

— Ты говорил с банком? Разве они…

— Банки… — фыркнул отец. — Ты думаешь, я соглашусь уступить банку свою ферму?

Только тогда до меня дошло, что он пьян — не вдрызг, конечно, но достаточно, чтобы чувствовать, как теплом разливается в крови алкоголь, притупляя сознание и взвинчивая нервы.