Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар

А теперь в больнице ждали прибытия нового врача. Доктор Менгеле оказался молодым человеком чуть старше тридцати лет, получившим ранение на Восточном фронте. Он был довольно красив и при первой встрече произвел на меня впечатление вежливого и приятного человека. Он всегда улыбался, особенно был нежен и внимателен с детьми и не походил на других нацистов из Аушвица. Те, в своей серой или черной форме, выглядели служителями Смерти, собиравшими косами свой мрачный урожай на полях Польши.

Свою деятельность Менгеле начал как раз с того, что сделать было необходимо. По его предписанию к концу мая все бараки были продезинфицированы. Правда, как и всегда в лагере, эта процедура сопровождалась жестокостью по отношению к заключенным со стороны администрации. Я следила за процессом в четырнадцатом бараке, где жили мы с детьми.

В то морозное утро капо и надзирателям приказали вывести из барака всех заключенных полуодетыми. Никому не разрешили ничего брать с собой с нар. Потом нас заставили полностью раздеться и под угрозой избиения заставили залезать в ванну с обжигавшим кожу дезинфицирующим средством. Мне запомнилась одна женщина – Анна, с младенцем на руках. Обнаженное тельце малыша посинело от холода, но ей не разрешили его накрыть. Она все умоляла и умоляла охранниц, пока одна из них не вырвала ребенка из рук матери. Тот едва шевелился от холода и слабости. Охранница погрузила его в дезинфицирующий раствор, едва не утопив. Младенец надрывался от боли, мать кричала, пока ребенок умирал у нее на руках.

Охранницы и капо не обращали никакого внимания на пол или возраст: пройти через дезинфекцию должны были все. Сразу после этого заключенным брили волосы и бороды. Затем они еще оставались стоять голыми на снегу, пока им не разрешали пройти в уборную, чтобы привести себя в порядок и одеться.

Бараки продезинфицировали, но уже через несколько дней они снова стали рассадником паразитов. Жестокая, зверская дезинфекция оказалась напрасной.

Когда в конце мая выявились новые случаи тифа, доктор Менгеле собрал всех врачей и медсестер в бараке номер двадцать восемь, где жил весь медицинский персонал, кроме меня. Мы с детьми продолжали жить в четырнадцатом бараке. За несколько дней наше отношение к новому главному врачу переменилось. Менгеле стоял перед нами и говорил с хмурым видом:

– Тиф вернулся, и бараки под номерами девять, десять, одиннадцать, двенадцать и тринадцать заражены. Нельзя допустить распространения эпидемии. Недавние меры по дезинфекции не произвели желаемого эффекта. Поэтому я отдал приказ устранить всех обитателей бараков с восьмого по четырнадцатый.

Мы пришли в ужас от слов Менгеле. Получалось, что все страдания, которые претерпели узники во время недавней дезинфекции, были бесполезными. Что он имел в виду, говоря об «устранении»? Что будет с заключенными всех этих бараков? Все подчиненные молчали. Никто не осмеливался задать вопрос, а уж тем более – возражать офицеру СС, прекрасно понимая, что даже одно слово может стоить жизни.

Закончив речь, Менгеле отвернулся, давая понять, что совещание окончено. Один за другим мои коллеги покидали помещение, но я оставалась на месте, ожидая, пока мы останемся с ним наедине.

Наконец Менгеле повернулся и, увидев меня, опустил голову и нетерпеливо прочистил горло, ожидая, что я скажу.

– Господин доктор…

– Что вам нужно? Ваш номер?..

– Я медсестра, Хелена Ханнеманн. Мои родители немцы, и я училась в Берлинском университете.

– Вы что, немецкая еврейка?

– Нет, господин доктор. Я арийка, как и мои родители.

– Тогда вы политическая заключенная?

– Нет, я здесь, чтобы заботиться о своих детях. Мой муж – цыган, и полиция сочла, что и моих детей нужно привезти сюда, потому что они наполовину цыгане. Но я не могу позволить им остаться без матери, – сказала я.

– У меня нет времени выслушивать трогательные личные истории. Я здесь, чтобы не дать лагерю вымереть. Если не принять решительных мер, тиф уничтожит всех нас за несколько недель.

Доктор, казалось, догадывался, о чем я хотела спросить. Несмотря на приветливые манеры и широкую улыбку, он был всего лишь жестоким офицером СС.

– Вы сказали, что нужно устранить всех обитателей бараков с восьмого по четырнадцатый. А это более полутора сотен невинных человек.

Голос мой дрожал.

– Незначительное досадное неудобство. В противном случае умрут более двадцати тысяч цыган во всем лагере, – сухо ответил он.

– Бараки номер восемь и четырнадцать не заражены… – я замолчала не договорив.

– Но из-за близости к зараженным баракам в них, скорее всего, тоже имеются зараженные, – сказал он таким тоном, будто наш разговор его утомил.

– Их можно было бы ликвидировать при новой вспышке, – сказала я.

– Об этом не может быть и речи. Гораздо лучше предотвратить, чем лечить. Законы войны суровы. В такие времена нам всем приходится идти на жертвы. Вы не представляете, что мне пришлось вынести на русском фронте. По сравнению с ним это место – рай на земле.

Он с отвращением покачал головой.

Я покрылась потом. Похоже, Менгеле не желал меня слушать, а я и так уже слишком многим рисковала. Моя жизнь для него абсолютно ничего не значила. Он мог бы избавиться от меня одним росчерком пера, причем совершенно недрогнувшей рукой.

– В чем проблема? – нетерпеливо спросил он. – У вас есть родственники в тех бараках?

– Да, в четырнадцатом бараке находятся мои дети, – ответила я, чуть посомневавшись, ведь он мог бы воспользоваться этими сведениями против меня.

– Хорошо, если это вас так беспокоит, мы заберем ваших детей из барака. Теперь вы довольны? Можете идти, – сухо сказал он.

Я продолжала стоять. Менгеле сделал несколько шагов в мою сторону. Он подошел так близко, что я ощутила запах его одеколона. Такого приятного запаха я не ощущала уже несколько недель.

– Что еще вы хотите? – спросил он, нахмурив брови.

– Я прошу вас пощадить бараки номер восемь и четырнадцать, господин доктор. Было бы преступлением убивать всех этих невинных людей.

Я не могла поверить, что у меня изо рта вырвались эти слова. Я только что подписала себе смертный приговор.

Он удивленно посмотрел на меня. Слово «преступление», похоже, разозлило его, но перед ответом он постарался собраться. Наверное, еще никто не говорил с ним в таком тоне, тем более заключенная. Не знаю, спасло ли меня арийское происхождение или обескураживающая смелость моих слов, но факт остается фактом: Менгеле склонился над столом, написал записку и передал ее мне.

– Бараки восемь и четырнадцать пока что не тронут. Но если обнаружится хотя бы еще один случай