Время в тумане - Евгений Жук

— А может, случилось что-нибудь? — спохватился Гришуха.

— Что случилось? — Бокарев привстал, а потом, сев на кровать, повторил свистящим шепотом: — Что случилось? Дело в том, что со мной ничего не случается. Ни-че-го! Болтаюсь, как дерьмо в проруби, и ничего не случается.

— А ты бы учился, — как и Бокарев, Гришуха тоже говорил негромко. — Поступай в институт и учись. Правда, временами это муторно, но в общем-то интересно.

— Я-я-я? Учиться? Если хочешь знать — я поступал. В политехнический. Три раза. И до армии и после… Да что толку, — Бокарев горестно вздохнул.

— Чепуха, — сказал Гришуха. — Просто у тебя знаний не хватает, а это дело наживное. Как, например, ты к математике готовился? По школьным учебникам? А этого мало. Вот приедем из командировки, до лета далеко — так займусь я с тобой. Хочешь? Экзамены сдашь как миленький.

— Спасибо, — сказал Бокарев. — Но дело не в математике — математику я знаю…

— А в чем же тогда? — удивился Гришуха.

— А в том, что я трус, — помолчав, махнул рукой Бокарев. — Позорный трус…

— Ты?! — сказал Гришуха. — Да какой же ты трус? Трус я… Вспомни автостанцию в Степном. Ох, и испугался же я тогда.

— Ну ты сравнил, — сказал Бокарев. — Автостанция совсем другое дело. Там все просто. Покажи таким вот охламонам, что ты им глотку перегрызть сможешь, — они тебя пальцем не тронут. А институт… Еще не войду, а на меня мрамор давить начинает. А в аудитории совсем плохо: желудок к позвонку прилипнет, да мочиться все время хочется. Смех и грех, а ей-богу, на экзаменах так и бывало… — Бокарев лег на кровать и опять уставился в потолок. — Нет, — сказал он, — да поступи я — ни за какие стишки не бросил… Облысел, ослеп, а институт бы кончил… Да что толку говорить. Эх, не будь моя деревенька так мала — не тянул бы я в городе Мыню, как любит приговаривать Барабанчук, — уехал бы домой. Да и беда не в том, что она мала, а в том, что мельчает и мельчает… Тем летом ездил к матери. До армии, помню, стоял наш дом чуть ли не в центре, а теперь крайним оказался. Сосед, Прохоров, в годах уже, внуки — и тот в город подался. Дом-пятистенок на дрова растащили, по саду козы бродят: всю сирень обглодали, а у Прохоровых была такая сирень!..

Ко вторнику их стало четверо. Вчера вечером — Гришуха и Бокарев уже подремывали — распахнулась дверь и вошел Барабанчук, подталкивая пожилого, с примятым лицом мужика, одетого в такие же зеленые брюки, как у них.

— Папаша Куликов — самый знаменитый сварной в нашем СУ, — похлопал по плечу мужика Барабанчук. — К тому же почти не пьет.

Пока Барабанчук, чуть кривляясь, представлял Куликова, тот, смущаясь, крутил головой; при последних же словах махнул на Барабанчука и отвернулся с явной обидой в глазах. Все это, впрочем, не помешало им мирно, «с морозцу» распить бутылочку красного, оставшуюся у Барабанчука.

…С дорожниками агроном договорился, и участок нашли. Узнал об этом Василий, громыхнул:

— Эхе-хе. Вот счастье привалило. А мы тут чащу прореживаем, с каждой сосенкой корячимся. Да вы так норму за четыре дня сделаете…

…Участок они вырубили за три дня. И хотя норму не сделали — остались какие-то полторы тонны, настроение у Гришухи было хорошее, и появилось оно с той самой минуты, когда агроном, показав участок и строго предупредив не углубляться — схемы дороги еще не было и наверняка было известно только об этом участке, — укатил на «газике»…

Сосенки стояли одна в одну: все красавицы, а ростом не больше тех, что украшают к Новому году, и Гришуха пожалел деревца, представив, как их станут топтать и мять овцы. Но делать было нечего. Зарываясь в глубоком снегу, он прополз к крайней сосенке и затюкал топором, стараясь подрубить как можно ниже.

— Погоди, — сказал Бокарев. — У меня опыт есть — рубил как-то в колхозе. — Он усмехнулся. — Не знал, что пригодится.

Бокарев пробрался к Гришухе, утоптал вокруг комля площадку и, ударив пару раз под открывшийся низ, всем телом навалился на сосенку. Тонко и печально ойкнув, та упала, посыпав прошлогоднюю хвою.

— Ну вот и все, — сказал Бокарев. — И нет ее — есть жратва.

…Сосенки падали быстро. Это особенно радовало Барабанчука, и, насев на очередную, он, несмотря на тридцатиградусный мороз, красный и потный, крякал от удовольствия и кричал отстававшему от всех Куликову:

— И это знаменитый сварной?! Давай короче, а то пристынешь.

В среду, к вечеру, стало ясно, что работы осталось на полдня, и Барабанчук сказал:

— Это начинает мне нравиться — есть шанс смыться домой пораньше…

К пятнице бригады, отработав свое, разъехались. В притихшей школе остались они да бригада Василия, но и те ушли в лес на заре — сегодня же доделать норму да и укатить.

— Вот и закончилась для нас операция «Хвойные лапки», — сказал Барабанчук. Он устроился на кровати по-турецки и перебирал все те же журналы.

— Но почему? — отозвался Гришуха. — Вот придет агроном и придумает что-нибудь — нашел же он нам участок.

— Да ничего он не придумает, — досадливо скривился Барабанчук. — А за участок дорожников благодарить надо: сам он, небось, и пальцем не шевельнул… Не верю я, — сказал он, помолчав.

— Во что не верите? — не понял Гришуха.

— А ни во что, — отложил журналы Барабанчук. — Не верю, что агроном что-то сделает. Не верю, что лапка овечкам поможет.

— Эт ты зря, — сказал Бокарев. — Овечки хвою очень даже едят.

— С голодухи сандаль съесть можно. — Барабанчук свесил ноги с кровати. — Впрочем, я не спорю — тебе виднее. Я во всю эту затею не верю. Да и не только я. Глазырин, начальник нашего участка, ну что за человек — даже пыль на него не садится, и тот вдруг по-чудному запел. «Ох, и надоела эта карусель, — уговаривал он меня в кабинете. — Да и не выгодно. Уж лучше за эту лапку или там за картошку деньги совхозу перечислять. Куда бы проще управлению было». А наш Глазырин сроду до такого не додумается — Пал Степаныча это мысли. Понял?! — повернулся Барабанчук к Гришухе и встал с постели.

— Но вы-то… вы почему не верите? — спросил Гришуха.

— Я почему? — заходил по комнате Барабанчук. — А я, может, как наш Глазырин — кроме блоков да кирпичной кладки ни в чем не разбираюсь. Но тому легче, тот верит: начальству верит, экономиста почитает, главбуха боготворит, а я вот ничего не понимаю и ни во что не верю.

— Да, что же вы не понимаете, почему не верите? Где связь? Демагогия какая-то, — сказал Гришуха.

— Демагогия? — переспросил Барабанчук. — Связи нет? — он встал с кровати. — Будет связь. Я, между прочим, как университет бросил, до конца поумнел не сразу… В техникум поступил… Окончил, как ни странно, и программистом на ЭВМ целых три года умнел. Ничего путного из этого не вышло, но что такое система и системный подход к делу, я усек. А системный подход, — Барабанчук прищурил глаза и заходил по комнате, — предполагает, чтобы каждый элемент системы с большой степенью надежности исполнял свою функцию, делал свое дело. И только свое дело, — с нажимом на «свое» повторил Барабанчук и подошел к Гришухе. — А иначе толку не будет. Вот я — рабочий. Ге-ге-мон. Мне нравится строить. Я под крышей сидеть не могу. Моя функция — строить! Твоя — сидеть в отделе и бумажками заниматься. Так чего же нас заставлять делать то, что ты не можешь делать, а я и не хочу. Вот у Бокарева все так ловко получается — пусть он лапку и готовит. Его это функция.

— Сам ты функция, — зло сказал Бокарев. — Без тебя разберусь в чем надо.

— Не в названиях дело, деревня, — сказал Барабанчук. — Ну, а что интеллигенция ответит? Додумывает? Хорошо. Может, тогда папашу Куликова спросим. — Он положил руку на плечо Куликова. — Али он на трезвую голову разговаривать не желает?

— А ты меня не цыпляй, — вдруг резко сказал Куликов, и Барабанчук убрал руку. — Ты меня не цыпляй. В твои-то годы я знал, что мне делать. На финской ранило — отлежался, потом Отечественная… Под Гомелем, помню, в сорок третьем, деревня Жеребная… Я уже механиком-водителем на Т-34 воевал… Атака наша сорвалась, пехоту покосили, танк подбили, и застряли мы на нейтралке. Выскочил командир из танка, его снайпер тут же и снял. Говорю стрелку, другу своему: давай через нижний люк вылезем. Не послушался… Только высунулся из башни — и его снайпер… Остался я один. Взял НЗ, пакет перевязочный, — как чувствовал, что ранят, — стал выползать, но и меня снайпер зацепил. Угодил в бедро… Только успел в кусты отползти да ногу перевязать — немцы в наступление пошли. Так и оказался я в окружении. Танк сгорел, а в нем и мой друг… — Куликов помолчал. — Отлежался я до ночи, подполз к командиру, снял сумку, пистолет из правой руки вынул, достал документы. А был у него компас. Трофейный. Маленький такой, красивый. Командир его игрушкой называл и дорогу по нему на Берлин показывал. Займем, бывало, деревеньку, еще кругом не остыло, а он высунется из башни, компасом покрутит и говорит: «А ну-ка, покажи нам, немецкая игрушка, дорогу в свой Фатерлянд». Еще покрутит и добавит, что идем, мол, как по нитке. Шутка, конечно… Нас тогда заносило и влево, и вправо, а иной раз и назад… Вот и в тот раз отнесло… Перетащил я командира в воронку, забросал, как смог, соорудил из сучьев костыли, попрощался со сгоревшим другом и заковылял… Линия фронта отодвигалась — я к ней, на звуки боя. Потом ничего не слышно стало, и ориентировался я по трофейному компасу. На третьи сутки силы стали кончаться. На ногу страшно было смотреть… Идти уже не мог — полз… От боли стал терять сознание. НЗ и перевязочный пакет кончались. Не знаю, на какой это день случилось… Очнулся — на меня кто-то смотрит. Враз не понять — испугался… Нет, наши… Офицер и двое рядовых. Обрадовался я — ничего сказать не могу, а только мычу и плачу… — Куликов усмехнулся. — А дальше… дальше вы такое ни в кино не видели, ни в книжках не читали. От радости и этих своих мычаний я опять чуть сознание не потерял, сил совсем не осталось. Ну, вот, а эти трое давай меня грабить. Все отняли: сумку с документами, пистолет, нож у меня был, последнюю банку тушенки. Забрали и компас… Офицер забрал. Я оцепенел, вроде как умер, и уже другой кто-то смотрел на них. А они пошли… Смотрел этот «я» и не «я» на них и ничего не чувствовал, а смотрел будто в щелку, вроде как небо и земля сомкнулись и одна щель осталась, узкая такая, как в танке, когда на немцев смотришь. Но тут же свои. Смотрю и шепчу: «Свои же, свои»… Ушли они… А мне… мне что делать? Без компаса и ползти не знаю в какую сторону. Все, думаю, конец; помирать собрался. Но все же полз… А может, и не полз — казалось, что ползу. Воду из гнилого болота пил, конину дохлую жрал. Наткнулась на меня немецкая похоронная команда. Я мертвым прикинулся. Стволом винтовки в меня тыкали, что-то говорили, но чем-то я им не понравился, слишком, видно, от меня воняло — стрелять не стали… На восемнадцатый день — это я уже потом прикинул — подобрали меня наши разведчики… Мать пенсию за меня получала и свечки ставила — ей похоронку прислали, посчитали, что сгорели мы все в танке, а я по госпиталям валялся… Но выжил и до Берлина все-таки дошел. Вот моя функция, — Куликов тяжело задышал, сел на кровать и слабо махнул рукой. — Была, конечно, сейчас какая функция…