Кубанские зори - Пётр Ткаченко

Видно, посчитав, что достаточно веско напомнил свадьбе о себе, Иван Алексеевич снова повернулся к карначу и миролюбиво, по-отечески сказал:

— Выпей, Коля, согрейся, замэрз жэ… Если не за молодых, то за победу революции во всемирном масштабе.

— Ну зачем же так, Иван Алексеевич, — искренне обиделся Коля. — И резко стряхнул со своего плеча руку начальника милиции, тем самым давая понять, что он не одобряет всю эту свадьбу и презирает всех, здесь собравшихся, падших, забывших о смысле той борьбы, которую они ведут, опустившихся до такой песни.

— Что, не хочешь выпить за победу мировой революции? — вдруг посерьезнев и пристально взглянув на Колю, спросил Скорик. — Запомним…

— Что вы поете? — глядя в упор на Ивана Алексеевича, — задал вопрос карнач.

— Мы? — и, переходя на кубанский говор, пробасил Иван Алексеевич: — Мы спиваем писню, яку спивалы наши батькы и диды. А вы шо спиваетэ? Дэ вы його бэрэтэ?

Все еще поддерживая шутливый тон, но уже начиная злиться, Иван Алексеевич, расплескивая самогон, назидательно говорил карначу:

— И дэ ты такый швэдкый узявся? Хочешь мэнэ обигнать и попэрэд мэнэ ускочить у коммунизм? Коля, сэнок, нэ спишы, бо шо склэпано в гузни, нэ пэрэкуешь и в кузни…

Кое-кто робко улыбнулся остроте Скорика. В ожидании скандала свадьба насторожилась и притихла.

— Ну ладно, — наконец, миролюбиво, трезвея, сказал Ско-рик, поворачивая свободной рукой Колю к дверям, — иды, нэсы службу, а то Рябоконь пробэрэться и подавэ вас як курчат. — При этом он выпихнул ершистого карнача в дверь и вышел следом. Во дворе еще слышалась перебранка, потом прогремело несколько револьверных выстрелов. Чуя недоброе, гости стали поспешно собираться и расходиться по домам. Хотя было видно, что им еще хотелось погулять, покуражиться.

Среди новой советской знати в станице Ивану Алексеевичу Скорику, как ему казалось, всегда выказывалось какое-то недоверие. Открыто и прямо никто его не упрекал, да и кто мог возразить начальнику волостной милиции, но это недоверие Иван Алексеевич постоянно чувствовал. И были для этого свои причины и поводы. Всем было известно, что ближайшим помощником у Рябоконя был некто Савва — Савва Саввич Скорик и тоже из Полтавской. Родственник ли это был Ивана Алексеевича или просто однофамилец — уже не столь важно. Но это портило жизнь начальнику волостной милиции. Ему казалось, что все только об этом и думают. А может быть, жизнь была уже действительно непоправимо испорченной и без этого совпадения фамилий, и тогда, боясь признаться в этом даже самому себе, он и придумал такое объяснение…

Служащему заготконторы Воронину тоже хотелось праздника. Душу его переполнял какой-то смутный, всеохватывающий порыв и восторг. И он выражал переполнявшие его чувства, как умел. Уже одев полушубок и кубанку, он кричал куда-то в приоткрытую дверь:

— Оркестр, ко мне! Где музыка? Нэ чую музыки!

Вскоре он действительно собрал чахленький райкомовский оркестр, выстроив его во дворе. Оглядев музыкантов, он с какой-то решительностью скомандовал: «За мной, арш!» и нетвердой походкой направился к воротам. Оркестр сипло и простуженно заиграл какой-то марш. Проходя ворота, Воронин достал из кармана кошелек и, потрясая им над головой, прокричал в темноту:

— Все вы у меня сидите в этом кошельке!

Процессия направилась к дому Воронина.

Начальник милиции Скорик, чувствуя, что веселье теперь выходит и из-под его контроля, выскочил на улицу без шапки, пытаясь остановить Воронина. Но нестройная, жалкая музыка сипела уже где-то в конце улицы. Кто-то попался ему навстречу. Не разбирая в темноте, кто это, он со злости и досады влепил кулаком в лицо прохожего.

Мы никогда не узнали бы, что и как происходило в тот вечер в станице Полтавской, если бы в Краснодарском архиве не сохранилось секретное донесение тайного осведомителя, сексота, доносившего командиру первой роты Славянского батальона. Свое имя он скрыл под многозначительной, как ему, видимо, казалось, кличкой, коей и подписался — «всенаблюдаю-щий». Все происходило именно так, как описал в своем донесении «всенаблюдающий»:

«Доношу до вашего сведения, что 28 октября с/г у гр. Высоцкого Маркела состоялась свадьба, который женил своего сына Сергея. На этой свадьбе был участником член РКП/б/ и занимающий должность начальника вол. милиции ст. Полтавской тов. Скорик Иван Алексеевич. Часов в 1 ночи, когда все напились в доску, начали петь «Боже царя храни» и «Славься наш русский царь». Скорик начал дирижировать этими пениями. Свадьба была во дворе комсомола, так как Высоцкий живет в этом дворе, караул, состоящий из комсомолистов около пулеметов стал протестовать Скорику в ихнем пении, на что он стал открывать драку и стрелять в пример в комсомолистов, между которыми случилась драка. Скорик вышел на улицу и стал кричать во все горло «разойдись» и опять выстрелил с нагана. Все разбежались. В это время шел гражданин Буряк Михаил, ничего не знавший. Скорик подошел к нему и ударил такового. Гр. Буряк, беспартийный, заявил об этом секретарю комячейки т. Митенбергу, на что получил ответ, мол, я вам не крючок, чтобы гоняться за Скориком, потом Скорик очутился на площади и дал несколько выстрелов.

Когда стали расходиться со свадьбы, гр. Воронин, служащий заготконторы, шел домой и его провожал духовой оркестр под маршем домой. Воронин вытащил кошелек и кричит: у меня все сидят в этом кошельке. Все музыканты и Воронин были задержаны и припровождены в местный ардом[1] под арест, но таковые были выпущены карначем без ведома секретаря комячейки. Свадьба была в присутствии почти всех непманов ст. Полтавской и нескольких членов РКП(б), из которых я заметил члена сельскохоз. товарищества тов. Карпущенко. Просьба принять меры в особенности к т. Скорику, как подорвавшего звание истинного коммуниста. Список участвовавших я представлю в следующем рапорте. К сему: «Всенаблюдающий»».

Через две недели донесение было переслано секретарю Славстпарткома с резолюцией:

«При сем препровождаю копию сводки секретаря осведомительной сети ст. Полтавской на Ваше распоряжение. Приложение: упомянутое. Командир батальона Вехирев. Адъютант Ткалич».

Приводя документы того времени, я преднамеренно оставляю их стилистику и язык, разве что исправляя явные грамматические ошибки. Делаю это потому, что сам язык этих людей, исковерканный и несвязный, характеризует их в большей мере, чем описание тех странных событий, в которых они участвовали. Ведь искажение души человеческой сказывается прежде всего в искажении языка…

Какая все-таки странная у нас история страны и народа, о которой мы узнаем не из исторических хроник, старательно составленных учеными, а из донесений секретных осведомителей, людишек самых мелких и подленьких. Но не сохранись эти донесения, мы бы вообще ничего не знали.

Все ли увидел, все ли распознал из происходившего тогда «всенаблюдающий»? Но знал бы он, что пишет это секретное послание не только всесильному начальству, но своим детям и внукам, всем нам, своим согражданам и соплеменникам. Знал бы он, что от его мелкой, паскудной жизни только и останутся эти тайные донесения, в которых, по причине их секретности и лукавства, не будет названо даже его имя…

Но «всенаблюдающий» этого не знал, да и о потомках и вечности не думал, а потому и писал суровому начальству, надеясь вымолить себе пощаду в хаосе своего времени. Вымолил ли? Вряд ли. Видимо, первый и пал в этой буре, ибо доносчику всегда доставался первый кнут.

Эта странная свадьба закончилась тогда для ее участников благополучно. Рябоконь не пробрался в тот вечер в станицу, не нагрянул из плавней и не прекратил это нечеловеческое действо с признаками явного и всеобщего умопомрачения…

Это были уже невменяемые люди. Зачем Господь попустил это повальное сумасшествие, неведомо.

До нас все же дошли подробности той странной свадьбы, происходившей более семидесяти пяти лет назад, октябрьским вечером в станице Полтавской. Не сохранилось только имя той, в чью честь и был устроен праздник, — невесты. Неизвестно, кто была она и дождалась ли того человеческого счастья, на которое надеялась, на которое имеет право каждый человек, единожды приходящий в этот мир, счастья, единственного мерила человеческой жизни.

НА КАЗАЧЬЕЙ ГРЯДЕ

Заварившаяся в российских столицах смута, в которой корчились люди, не понимая ее смысла, догорала на юге. Как мутная волна окатывает берег, от которой невозможно увернуться, так и революционная смута окатывала южные окраины России, избежать которой уже было невозможно, но лишь принять ее, сообразуясь с непредсказуемой и произвольной ее прихотью. Охваченные непонятной, немилосердной силой смуты, люди теряли рассудок и слабели душой, не в силах понять ни природы, ни значения, ни ее причины. Большинство из них полагали, что все дело в неравенстве, что стоит лишь перераспределить имущество, и жизнь устроится по законам всеобщего достатка и блага. Но чем с большей настойчивостью и неистовостью они это делали, тем неожиданнее были последствия их, казалось, таких очевидных и справедливых намерений. Разворошенная ради грядущего блага жизнь обернулась такой жестокостью, опустошенностью и всеобщим безумием, что, забыв свои первоначальные намерения и планы, они были всецело озабочены лишь тем, как успокоить и укротить пробужденную ими слепую и злую силу. Люди уже не знали, почему и за что хладнокровнее убивали друг друга. Не было в этой смуте ни праведных, ни благородных.