Жёлтая роза - Мор Йокаи

Скучающие постояльцы заводили знакомства и вели нескончаемые разговоры.

Дебреценский сапожник и дубильщик из Балмазуйвароша уже считаются старыми знакомыми. Скорняка все называют кумом. Пряничник хоть и сидит за отдельным столом (воображая, что он важнее других, так как носит сюртук с красным воротником), но тоже принимает участие в беседе. Попозднее в корчму заходит барышник, но ему разрешается разговаривать только стоя, ибо у него горбатый нос. Когда вошёл пастух, ему тоже освободили местечко за столом: авторитет пастуха признают даже горожане. Оба моравских погонщика остались на дворе стеречь стадо.

Сейчас, пока нет молодки Пундор, разговор идёт тихо и спокойно; приедет она и никому не даст слова вымолвить. Она едет со своим шурином-столяром, их подвода застряла где-то в непролазной грязи. Шурин везёт на ярмарку в Онод разрисованные тюльпанами сундуки, а молодуха Пундор — мыло и восковые свечи.

Когда пастух вошёл в комнату, в ней было так накурено, что он едва различал людей в густом дыму.

— А скажите, кум, — обратился сапожник к скорняку, — вы там, в своём Уйвароше, поближе к хортобадьской корчме… Как это так случилось, что дочь корчмаря напоила зельем табунщика?

У пастуха замерло сердце.

— А так, что красавица Клари готовила жаркое для Шандора не с паприкой, а с вороньим когтем.

В разговор поспешил вмешаться пряничник:

— А мне известно, что она подсыпала в мёд ядовитого зелья, которым травят рыбу.

— Ну, вам, сударь, лучше знать! У вас и часы на золотой цепочке! Но как бы там ни было, из нашего Уйвароша привозили полкового фельдшера для вскрытия тела умершего табунщика. Фельдшер нашёл у него в серёдке вороньи когти. Их положили в спирт, они будут служить доказательством на суде.

— Вы, сударь, уж убили табунщика, а он вовсе не умер от яда, только с ума сошёл. Его отправили в Буду[9] там ему просверлят голову, так как весь яд пошёл в мозг.

— Ах, вот оно как! Отправили в Буду! Как же, отправили… на тот свет досками торговать! Моя жена сама разговаривала с женщиной, которая делала бумажные цветы на гроб Шандора Дечи. Та уж не соврёт.

— На дворе сидит тётушка Чикмак — та, что жареным мясом торгует. Она днём позже приехала из Дебрецена. Давайте-ка позовём её, она-то уж всё знает.

Но тётушка Чикмак боялась оставить котёл с шипящим жарким и держала речь по ту сторону окна. По её словам, отравленного табунщика уже и похоронили: его отпевал дебреценский хор, а священник отслужил по нему молебен.

— Что же сталось с девушкой? — спросили сразу трое.

— Девушка убежала куда глаза глядят со своим возлюбленным, с каким-то пастухом, который и подстрекнул её отравить табунщика. Они где-то вместе сколотили разбойничью шайку.

Ферко Лаца выслушал всё это, глазом не моргнув.

— Болтовня! Сказки! — авторитетно заявил пряничник. — Вы, сударыня, плохо осведомлены. Девицу сразу же схватили, заковали в кандалы и отправили куда следует под конвоем. Мой подмастерье был в городской управе, когда её туда привели.

Пастух продолжал слушать молча, не шевелясь.

Внезапно во двор с грохотом вкатилась подвода. Это прибыла уже упомянутая молодуха Пундор. Она вошла первой, а следом за ней — возница и шурин, с трудом тащившие большой дорожный сундук.

Право же, называть молодкой такую тушу, как мыловарка, слишком учтиво.

— Ну вот сейчас молодка Пундор расскажет, что сталось с дочерью корчмаря, отравившей табунщика.

— Расскажу, расскажу, душа любезная, дай только отдышаться. (С этими словами она взгромоздилась на большой сундук, так как ни стул, ни скамья не выдержали бы тяжести её тела.)

— Ну, так что же, красавицу Клари поймали или она успела дать тягу?

— Ох, голубчик мой! Да её уже осудили. Приговорили к смерти. Завтра несчастную переведут в камеру смертников, а послезавтра казнят. Сегодня приедет из Сегеда палач. Ему уже приготовили номер в гостинице «Белая лошадь», так как в «Золотом быке» его принять отказались. Это такая же святая правда, как и то, что я здесь сижу. Я слышала это от самого Хаузкнека, который берёт у меня свечи.

— Какой же смертью её казнят?

— По старым законам, она, конечно, заслуживает, чтобы её поставили на сухую ботву от гороха и сожгли, но теперь ей только отрубят голову. Она ведь благородная девица: отец у неё дворянского сословия, а дворянам всегда рубят голову.

— Полноте, сударыня, — возразил пряничник. — Кто сейчас считается с дворянством! Правда, до сорок восьмого года[10] когда я, бывало, надевал свою венгерку с серебряными пуговицами, меня тоже принимали за благородного человека и никогда не требовали пошлины на пештском мосту, но теперь, сколько я ни надевай свою венгерку с серебряными пуговицами…

— Будет вам, сударь, хвастаться своей венгеркой с серебряными пуговицами! — перебил его скорняк. — Пусть уж молодка рассказывает, что она слышала. Почему же красавица решилась на такое злодейство?

— Ах, эта история не простая. Здесь было и второе убийство. Недавно в наши края приезжал покупать скот один богатый купец из Моравии. У него была уйма денег. Красавица Клари и её милый пастух сговорились, убили купца, а тело бросили в Хортобадь. Табунщик, который тоже был влюблён в девушку, застал их на месте преступления. Поэтому они сначала поделились с ним награбленными деньгами, а потом, боясь, что он их выдаст, отравили.

— И что же, пастуха так и не поймали? — сгорая от любопытства, спросил сапожник.

— Да вот не сумели! Он уж небось за тридевять земель отсюда. Все жандармы только и делают, что охотятся за ним по степи. О нём уже разослали циркуляр, а на всех перекрёстках вывесили описание его внешности. Я сама читала. За голову пастуха обещано сто талеров тому, кто поймает его живым. Я, между прочим, хорошо его знаю.

Если бы сейчас на месте Ферко Лаца сидел Шандор Дечи, какая бы вышла потасовка! Так и напрашивается здесь эффектная театральная сцена: ударить дубинкой со свинцовым набалдашником по столу, с силой отбросить стул и громко крикнуть: «Я — тот пастух, которого ищут. Ну, кто хочет сто талеров за мою голову?»

При этих словах вся честная компания бросилась бы врассыпную: кто в подвал, кто на чердак.

Но у пастуха натура иная. Он ещё дома привык вести себя умно и осторожно. С детства ухаживая за скотом, он понял, что не всегда нужно брать быка за рога.

Облокотясь на стол, пастух спросил у молодки:

— А вы, сударыня, узнали бы пастуха по этому описанию?

— Как же мне его не узнать? Он всегда покупал у меня мыло.

Но тут барышник не утерпел и отважился блеснуть своей осведомлённостью:

— Позвольте, сударыня, зачем пастуху мыло? Ведь пастухи носят синие рубахи и синие штаны. Мыло им ни к чему, раз они сначала вываривают полотно в сале.

— Ну вот ещё, слышали звон, да не знаете, где он! Что ж, по-вашему, мыло нужно только для стирки грязного белья? Разве пастухи не бреются? Или, может быть, носят такую длинную бороду, как евреи-барышники?

Вся компания подняла на смех незадачливого барышника.

— И что только дёрнуло меня вмешаться, — пробормотал барышник.

Пастух продолжал спокойно расспрашивать мыловарку:

— А не знаете, милая молодушка, как звали того пастуха?

— Как же мне не знать?! Только вот не могу вспомнить. Я же его знаю, как родного сына. Тьфу, имя его так и вертится у меня на языке…

— А не звали ли его Ферко Лаца?

— Вот, вот, Ферко Лаца. Разрази его гром! И как это вы угадали. Может, и вы его знаете?

Пастух опять не подал виду, что знает его, как единственного сына своего родного отца. Он с величайшим спокойствием выбил трубку о ладонь, снова набил её, затем встал и, прислонив к плетёному соломенному стулу свою дубинку в знак того, что место занято, прикурил от единственной свечки, горевшей посредине стола, и вышел из корчмы.

Оставшиеся в комнате не преминули заметить:

— У этого человека, видно, камень на сердце.

— Не нравится мне его взгляд.

— Наверное, ему что-нибудь известно об убийстве табунщика.

Нелёгкая снова заставила барышника вмешаться в разговор.

— Уважаемые сударыни и господа! Я позволю себе заметить, что вчера после обеда я покупал лошадей в охатской степи и там видел убитого и отравленного Шандора Дечи. Он так же цел и невредим, как вот то красное яблоко. Он ловил для меня арканом лошадей из табуна. Провалиться мне на этом месте, если я вру.

— Ах ты такой-сякой! Врунами нас называешь, даже здесь пытаешься нас одурачить! — набросилась на него вся честная компания.

Барышника схватили за шиворот и вытолкали из корчмы во двор, где он, расправляя смятую шляпу, вздыхая и охая, пытался сделать выводы из случившегося:

— И зачем мне это нужно было? Разве еврею позволено говорить правду?

А пастух вышел к стаду и с грехом пополам объяснил моравским погонщикам, что они могут пойти в корчму и выпить по стаканчику вина, — он занял им там место, приставив к стулу свою дубинку. А покуда они будут пить, он сам посторожит коров.