Избранные дни - Майкл Каннингем

Кэтрин открыла ему. Его появление, судя по всему, ее не обрадовало, но и не расстроило. Он подумал, не изменился ли снова, не стал ли неузнаваемым для нее, хотя на нем была та же одежда и та же грязь, что и вчера.

— Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, — выговорил он, прежде чем успел спохватиться.

— Привет, хороший мой, — сказала она. — Как твои дела?

Сегодня вечером у нее было новое выражение лица, утомленно-скучающее.

Из глубины квартиры до Лукаса донесся странный звук — смех с подвываниями, скорее всего издаваемый Олмой. Затем раздался мужской голос, низкий и решительный, произнесший что-то неразборчивое.

Кэтрин шагнула в переднюю и прикрыла за собой дверь.

— Лукас, — сказала она, — не надо было сюда приходить, сейчас не надо.

— Я тебе что-то принес, — ответил он и достал миску.

Он протянул ее Кэтрин на ладонях.

Она посмотрела на миску рассеянно, будто толком не понимала, что перед ней. Лукас не мог сказать ни слова — ни от себя, ни из книги. Он весь был миской и своими руками. Больше ничем.

Наконец она сказала:

— Ох, Лукас!

Он все еще не мог говорить. Он был всякой миской и всякими протягивающими ее руками.

— Ты не должен этого делать, — сказала она.

— Пожалуйста, — попросил он. Это он обязан был сказать.

— Откуда она у тебя?

— Купил. Для тебя. Мне сегодня заплатили.

Лукас не того ждал. Он представлял ее себе счастливой и полной благодарности.

Подавшись к нему, она сказала:

— Очень мило с твоей стороны. Но ты должен ее вернуть.

— Я не могу.

— Ты за нее заплатил? Правда?

Выходит, Кэтрин подозревала, что он ее украл. Ему оставалось лишь сказать ей правду.

— Я купил ее у одного человека на Бродвее. Он торговал с лотка.

Ему казалось, что лучше будет сказать, будто он купил миску с лотка. Ему казалось, это будет почти правдой.

— Мой хороший, для тебя это слишком дорого.

Он дрожал, полный ярости, смятения и слепой, отчаянной надежды. Получается, он стал еще несчастнее, поднеся ей подарок.

— Пожалуйста, — повторил он.

— Ты самый чудесный мальчик на свете. Правда. Но ты должен завтра же отнести миску тому человеку с Бродвея и взять назад свои деньги.

— Не могу, — сказал он.

— Хочешь, чтобы я сходила с тобой?

— Что такое человек? И что я? И что вы?

— Прошу тебя, Лукас. Я очень тронута, на самом деле. Но я не могу ее принять.

— Тот человек ушел.

— Завтра вернется.

— Не вернется. Это миска была у него последней. Он сказал, что уезжает.

— Бедняжка ты мой.

И как ему было выговорить то, что хотелось, — здесь, во мраке передней (где по-прежнему скалился козлиный череп), протягивая ей единственное отысканное им сокровище, которое она не хотела принять?

— Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса.

— Тсс, тише! Соседей переполошишь.

Лукас не рассчитывал, что его слова прозвучат так громко. Он не рассчитывал заговорить снова, еще громче:

— Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно.

— Пожалуйста, не надо. Зайди, нехорошо так декламировать в передней.

— Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее. Девять месяцев, что зреет плод, миновали, близятся изнеможенье и боли.

Кэтрин молчала. Она словно бы по-новому взглянула на него.

— Что ты сказал?

Он не знал. Как будто бы она никогда раньше не слышала, как он говорит словами книги.

— Прошу, Лукас, повтори, что ты сказал?

— Не помню.

— Ты говорил про прядильщицу. Ты говорил про невесту и… проститутку. Про женщину, которая собирается родить.

— Это была книга.

— Почему ты это сказал?

— Слова приходят ко мне сами собой. Я не знаю как.

Она наклонилась ближе к нему, вглядываясь ему в лицо, как если бы слова были написаны на нем, плохо, но все же различимые, читаемые с трудом.

Она сказала:

— Ты правда не знаешь, да? Ох, Лукас, я боюсь за тебя.

— Нет, пожалуйста, не бойся за меня. Тебе надо за себя бояться.

— У тебя есть дар, — сказала она притихшим голосом. — У тебя есть страшный дар, ты знаешь об этом?

Какое-то мгновение он думал, что Кэтрин говорит о миске. Та и вправду была страшным даром. Может, она вообще ничего не стоила, а он отдал за нее деньги, которые должен был потратить на еду. И Кэтрин от этой миски что за польза? Лукас так и стоял с протянутыми руками, кровь шумела у него в ушах. Он был и мальчиком, купившим миску, и мальчиком, который ее Лукасу продал. Тот, другой мальчик, наверно, уже возвращается домой к родным и несет им еду. Нет, Лукас мог быть только тем, кто купил миску. Он мог только стоять перед Кэтрин со своим страшным даром в руках.

Она нежно (он никогда в жизни не знал такой нежности) взяла у него из рук миску. Она теперь была у нее в руках.

— Ну что нам с тобой делать? — произнесла она. — Как жить твоим отцу с матерью?

— В этот час я с тобой говорю по секрету, этого я никому не сказал бы, тебе одной говорю.

— Не надо. Хватит.

— Мертвые поют для нас из машин. Они по-прежнему с нами.

— Перестань. Говори своими словами.

— Саймон хочет женится на тебе в стране мертвых. Он хочет, чтобы ты была там с ним.

Она в досаде тряхнула головой:

— Послушай меня. Замечательно, что тебе захотелось купить мне эту миску. Ты милый, щедрый мальчик. На эту ночь я оставлю миску у себя, а завтра продам ее и верну тебе деньги. И пожалуйста, не обижайся.

— Не доверяй своей швейной машине. Не надо слушать, что она тебе поет.

— Тсс, если мы каждый вечер будем так шуметь, нас сгонят с квартиры.

— Тебе кажется, что я жажду тебя удивить? Удивляет ли свет дневной? Или горихвостка, поющая в лесу спозаранку?

— Иди домой. А завтра заходи после работы.

— Я не могу уйти от тебя. Не хочу.

Она погладила его по голове:

— Увидимся завтра. Береги себя.

— Это тебе надо беречь себя.

Она или не услышала, что он сказал, или не поняла его слов. С печальной улыбкой она открыла дверь, а сама пошла в дом.

Лукас постоял под дверью, как собака, ждущая, чтобы ее впустили в дом. Ему не нравилось быть похожим на собаку, и немного спустя он пошел прочь. Попавшаяся по пути крошечная женщина спросила: «Ну что, не напроказничал?» Он ответил, что все в порядке, ничего он не натворил. А ведь на самом деле натворил? Была миска и потраченные на нее деньги. Были и другие преступления.

Он пошел домой, потому что у него теперь были деньги (кое-что еще оставалось), а отцу и матери нужно было есть. Он купил колбасы в мясной лавке и картошки у торговавшей на улице старушки.

В квартире все было как всегда. Мать спала за закрытой дверью. Отец сидел за столом, потому что было уже пора. Он прикладывался губами к машине и вбирал в легкие призрачную песню Саймона.

— Привет, — сказал Лукас.

Его голос странно прозвучал в тишине комнаты — как громкий шелест сухих бобов в пустой кастрюле.

— Привет, — откликнулся отец.

Не изменился немного голос отца от того, что его легкие наполнялись Саймоном? Не исключено. Лукас не был в этом до конца уверен. Или, с Саймоном внутри, отец превращался в машину?

Лукас разогрел колбасу и сварил картошку. Дал поесть отцу, оставшееся отнес матери, которая спала — беспокойно, но спала. Он решил, что лучше ее не тревожить, и оставил еду на прикроватном столике, чтобы она могла поесть, проснувшись.

Когда отец доел, Лукас сказал:

— Отец, пора спать.

Отец кивнул, подышал, снова кивнул. Он встал, прихватив с собой свою машину.

Лукас проводил отца до порога спальни. Мать что-то бормотала во сне. Отец сказал:

— Она все бредит.

— Она спит. Для нее так лучше.

— Она не спит. Она бредит.

— Тсс. Ложись спать. Спокойной ночи, отец.

Отец растворился в темноте. Ножки машины проскребли дощатый пол следом за ним.

Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах и девушках,А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей.

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?И во что обратились теперь дети и женщины?

Лукас прочитал эти строки, погасил лампу и уснул.

Ему снилось, что он в каком-то зале, огромном и наполненном лязгом. Это была фабрика и не фабрика. В зале царила серебристая полутьма, совсем как на фабрике, но там не было ничего, кроме шума, оглушительного шума, не того, что производили машины, хотя и похожего. Лукас понимал, что машины исчезли, но вскоре вернутся на свои места, как стадо возвращается в хлев. Он должен был подождать. Подождать, пока они вернутся. Он посмотрел вверх — что-то велело ему посмотреть вверх — и увидел, что потолок усеян звездами. Там были Пегас, Орион, Плеяды. Он понимал, что эти звезды — тоже машины. И некуда было деться из этого мира, из этого зала. Звезды двигались механически, что-то спускалось из зенита — тень на фоне ночного неба…