Лихоманка - Анатолий Чупринский

Машенька, по-прежнему улыбаясь, продолжала перечислять все свои мыслимые и немыслимые достоинства. Только бесконечной жаждой окончательно вырваться из детства, утвердиться в статусе взрослой женщины, можно было оправдать это наивное простодушное хвастовство.

— Между прочим, мое имя, Мария, означает «возвышенная»!

— Потому мы и влезли на дерево.

— Вы, действительно, похожи на Джека Лондона.

— По-моему, нисколько.

— Ладно вам! Так говорят все мои подруги. Я показывала вашу фотографию.

Когда спускались вниз, Шагин первым очутился на земле. Поднял руки вверх и Маша, опершись на его плечи, легко спрыгнула на землю. Но рук с его плеч не сняла. Более того. Обвила его шею и голову руками, приподнялась на цыпочки и замерла так, уткнувшись носом ему в шею.

Шагин слышал, как бьется ее сердце.

— Почему ты не сделаешь навстречу мне даже шага? Почему?

Оглушительно трещали в траве кузнечики.

В эту секунду произошло невероятное. Всего на мгновение из-за соседних кустов показалась… фигура сына Андрея. Шагин довольно отчетливо разглядел, как сын, улыбаясь, показывал ему большой палец. И одобрительно кивал.

Хотя, улыбка у него была какая-то недобрая.

Это видение длилось всего мгновение. Шагин чуть не вскрикнул. Изо всей силы прижал к себе Машеньку. Она уперлась кулачками ему в грудь и удивленно отстранилась. Конечно же, почувствовала что-то неладное.

— Что с тобой?

— Нет, нет. Все в порядке.

— Ты даже побледнел. Я что-то не так сказала?

С каждым днем, часом, минутой, проведенной с Марией Чистовской, Шагин все больше и больше выпадал из реальности. Все реже и реже вспоминал сына. Видения не в счет. Они возникали в самые неподходящие моменты и очень нервировали. Никаких привычных традиционных обстоятельных мужских разговоров с сыном, никакого общения не происходило.

Он все реже и реже разговаривал с ним.

Все реже видел себя со стороны, что еще совсем недавно было присущим ему качеством. Постоянный самоконтроль, самоограничения, дисциплина и все такое.

Когда вспоминал Андрея, накатывало жгучее чувство стыда и краска заливало лицо и шею. Шагин недовольно морщился, качал головой и так тяжело вздыхал, глядя на свое отражение по утрам в ванной, что если бы кто-то увидел его в этот момент, подумал бы, у этого сорокалетнего спокойного и внешне уверенного в себе мужчины на днях случилось большое несчастье.

И этот кто-то был бы недалек от истины.

Сын Андрей был странным мальчиком. Непохожим на других. Каждый родитель убежден, именно его ребенок неповторим, уникален, разнообразно талантлив. Шагин в этом смысле был исключением. Считал своего сына способным. Способным по многим направлениям. Но не более того.

Теперь, задним числом, Шагин понял, он был пристрастным к сыну, недооценивал его редкостной индивидуальности.

Андрей был сдержанным парнем, ни с кем не откровенничал. Хотя, замкнутым или угрюмым не был никогда. Скорее наоборот.

Была в нем какая-то раздражающая всех загадка. Вроде, открытый, легкий на подъем, с естественными простыми реакциями. Всегда готов посмеяться чужой шутке, в том числе и над собой. Но что-то все-таки раздражало в нем Шагина.

И не только его.

Учителя постоянно жаловались на его внутреннюю замкнутость Андрея, его недоверчивость. Он, хоть тресни, никого не пускал в свой внутренний мир.

На вопрос Шагина, почему он неискренен и неоткровенен с учителями, сын удивленно поднял брови и спокойно заявил:

— Я в школу хожу не на исповедь. Не обязан выворачиваться наизнанку перед каждой МарПупкой.

«МарПупками» среди друзей он скопом называл всех учительниц. Что делать, в их школе учителя были сплошь женщинами. Одна из них так и называлась — Марина Пульхерьевна. Это надо, такое отчество иметь? Языкастые старшеклассники, естественно, окрестили ее «МарПупкой». И точка. Андрей не был исключением. И, несмотря на категорический запрет отца, называл бедную учителку только так.

Странный был мальчик Андрей Шагин.

Например, он любил театр. Единственный из всего класса. Не театр вообще. Один конкретный театр. Малый академический. Не фанатично, как-то очень спокойно и последовательно. Каждый свободный вечер тщательно одевался перед зеркалом и шел на очередной спектакль. Администраторы его давно знали в лицо, встречали приветливо, без звука вручали бесплатный пропуск на свободные места.

Андрей знал поименно всех актеров и актрис Малого. Наизусть цитировал большие куски из пьес Островского. Какой сегодняшний молодой паренек, нормальный, без вывихов способен на такое?

Сын в этом смысле был среди приятелей не то, что белой, полосатой и в клеточку вороной. Только одноклассники и приятели над его старомодной страстью к Малому театру почему-то никогда не посмеивались. Относились спокойно и даже с некоторым уважением.

Шагин недоумевал. Здоровый нормальный современный парень. Ему бы по дискотекам шататься, да тискать нетрезвых девиц. И не только тискать, пора уже. А его Андрей каждый свободный вечер просиживал штаны в партере Малого театра.

Сам Шагин, хоть и писал для театра пьесы, и не без успеха, внутренне был к сценическим подмосткам равнодушен. Не горел.

На озабоченный вопрос отца, не собирается ли он, не дай Бог, поступать в театральный на актерский факультет, Андрей ответил:

— Я пока в своем уме!

Сказал, как отрезал. Уверенно и спокойно. В тот раз у Шагина отлегло от сердца. Но ненадолго.

Загадкой был сын Андрей. Загадкой был, загадкой и ушел. И не разгадать эту загадку уже никогда.

Где-то после второй или третьей встречи Шагин и Мария одновременно поняли, теперь надо соблюдать крайнюю осторожность. Последние дни оба Чистовских родителя постоянно пребывали на даче и, надо думать, не дремали.

Шагин и Маша не сговариваясь, соблюдали конспирацию. Конечно, она была шита белыми нитками, эта конспирация.

Но они оба очень старались.

Если утром Маша выходила из ворот и, бросив быстрый взгляд на его окно, направлялась к опушке леса, якобы, побродить одной, погулять, подышать сосновым воздухом, то Шагин через пятнадцать минут покидал свой участок и направлялся в противоположную сторону, прямиком к водонапорной башне.

Чаще всего они встречались именно около нее. У бокового крана, где любители особенно чистой, еще незамутненной ржавыми трубами воды, наполняли канистры.

Маша подставляла под струю голые ноги и мыла их, задирая при этом сарафан почти до пупа. Потом, зажав ладонью кран, обливала Шагина с ног до головы. Вернее, пыталась это сделать. Чаще всего он предусмотрительно отходил на безопасное расстояние. Оба весело смеялись.