Бусый Волк. Берестяная книга - Мария Семёнова

Будь лёд хоть немного покрепче, Дымка обязательно догнал бы порученного его заботам Щенка. Догнал — и без церемоний потянул на берег за порты. Но тоненький новорождённый лёд его, тяжеленного, уж никак не удержит. Он и хозяина, лёгкого телом, тоже нипочём бы не удержал, но мальчишка это предусмотрел и вышел на озеро, подвязав широкие отцовские лыжи. Они, лыжи эти, и не давали ему покамест проваливаться. Хотя лёд трещал под ногами и прогибался, дышал, как живой.

Дымка опять взлаял: «Вернись, покуда не поздно!*

Остолоп-хозяин лишь рассмеялся да помахал рукой, даже не оглянувшись.

Дымка обречённо уселся, по-кошачьи обернул лапы, лохматым хвостом и приготовился ждать. Всё шло к тому, что хозяин вернётся нескоро. Даже если провалится прямо сейчас…

Мальчишка же, как и положено парню в начале жениховской поры, неколебимо верил в свою удачу и удаль. Да, тонок лёд, но Твердолюб телом вдвое легче взрослого мужика — или пса. Да и не впервой ему было. Он шёл мягко, умело, зорко высматривая и обходя совсем уже гибельные места. И лыжи, дедушкина работа, были что надо. Длинные и широкие, мехом подбитые, чтобы нога не осаживала назад. И по снегу непролазному ходить на них одно удовольствие, и по весеннему насту с горок летать, и по такому вот льду опасливо красться…

Твердолюб вышел на озеро не пустого молодечества ради, не для того, чтобы испытать свою способность одолевать страх. Один из сыновей довершил жениховский подвиг и прощался с родовичами, готовился насовсем уходить в деревню жены. Бабы с девками готовили пир на весь мир, мужики собирали подарки, кто во что был горазд. Твердолюб тоже раскидывал умом, желая порадовать старшего брата, чем-нибудь удивить его напоследок, да хорошо бы — с умом. Такое то есть учинить, на что не у всякого хватит соображения и сноровки.

«А то девки глупые надоели, так и норовят будто невзначай Твердолобом назвать. Да после ещё в кулак за спиной прыснуть…»

Чем же их пронять? Охотой? Ну, принесёт он из лесу красной свежатины, так и без его трудов в общинном амбаре мяса достаточно, и свежего, и мороженого, и копчёного. Вздумал бы ещё среди зимы снегом людей удивлять… твердолоб!

Думал-думал парень — и решил попытать счастья в рыбалке. Тоже дело вроде привычное, вот только по первому льду венны на озёрах промышляли нечасто. Пока лёд основательно не окрепнет, зимней рыбалке не начаться. А осенняя — удочками и сетками, с лодок или просто с берегов — уже завершилась.

Что скажут насмешницы-девки, когда он явится домой с нежданным гостинцем, с отменным уловом, с дюжиной откормившихся щук?

…Твердолюб выбрался на середину озера, к поросшей камышом отмели, где, как он знал, в подводных зарослях почти всегда стояли, карауля беспечную рыбью мелочь, здоровенные хищницы. Летом их нелегко рассмотреть с лодки, мешает ряска, плавающая среди камышей, дробит взгляд игра воды на ветру. Но с наступлением морозов ряска опустилась на дно, снега — обильного, чтобы удержался на гладком, — ещё не навалило, и лёд стоит до того зоркий, что кажется — идёшь, точно водомерка, прямо по неподвижной поверхности. Зато притаившиеся щуки должны быть хорошо видны сверху.

Твердолюб медленно двинулся вдоль стены камыша, подбираясь против солнца, чтобы не спугнуть рыбу перемещением тени. При каждом вздохе тоненького льда дыхание в груди замирало, но разгоревшийся азарт постепенно вытеснил страх. А вскоре, заметив первую щуку, Щенок попросту обо всём позабыл.

Он крался к ней со всей осторожностью. Не дыша, даже стараясь прямо не смотреть на добычу. Старшие говаривали, будто рыба — не олень и не волк, пристального взгляда не чует. Но мало ли, а вдруг? На рыбалке и на охоте не бывает лишней опаски…

И рука тихо-тихо вытягивала топор из поясного чехла…

Потрескивание льда под лыжами оглушительным грохотом отдавалось у Твердолюба в ушах, но щука почему-то не желала пугаться.

«А что, лёд, бывает, трещит и сам по себе… Рыба, видно, привыкла…»

Удачно подошёл, не вспугнул. Очень медленно поднял топор, постоял ещё. И, решившись, резко обрушил обух на лёд. Прямо у щуки над головой.

Он не просто вершил такую рыбалку самый первый раз в жизни, он никогда раньше даже не видел подобной. Только слышал минувшей зимой от одного женатого Пса, заглянувшего в гости к прежней родне. С тех пор Твердолюб временами вспоминал, его рассказ и праздно гадал, много ли приврал mom Пёс для красного слова.

Пока не удумал всё проверить на деле…

Он был готов к неудаче (о которой, по счастью, не сведают языкастые девки), но, поди ж ты, всё действительно получилось! Эхо удара застигло рыбину сквозь тонкий лёд и слой воды — и оказалось достаточным, чтобы её оглушить. Она всплыла брюхом вверх, беспомощная и неподвижная, и мальчишка не дал ей времени опамятоваться. Трясущимися руками вырубил маленькую лунку и успел подхватить щуку за жабры. Есть почин!

И пошло дело. За первой рыбиной в берестяной кузов скоро полетела вторая, потом третья, пятая… Вместительный кузов постепенно делался тяжелее, а тонкий лёд, начавший к тому же подтаивать на солнышке, всё жалобнее постанывал под лыжами…

Удачливый рыболов ничего не замечал. За него встревожился Дымка.

Он вскочил, пробежался по берегу, потом снова коротко взлаял, предупреждая хозяина… Твердолюб только отмахнулся — не мешай, дескать. Не пугай щук!

Но потом всё же подумал, а не пора ли и в самом деле заканчивать промысел? Добыча-то какова — целых одиннадцать рыбин, матёрых, с тугими толстыми спинами. Пора, наверное, честь знать. Даже если бы и лёд был покрепче, всё одно не дело лишнего брать…

«Ещё одну словлю, как задумывал, — решил наконец Твердолюб. — Чтобы ровно дюжина была, красное число. И — сразу домой!»

Пёс хозяйского решения не одобрил. Снова встал, принялся обнюхивать родные следы, потом выискал лёд попрочней и очень осторожно двинулся на середину… И конечно, почти сразу провалился. Выскочил обратно на берег, вытряхнул воду из пушистой шубы. Заскулил жалобно, почти по-щенячьи.

Всё зря!

Последнюю рыбину так и не удалось вытащить. Удар обуха слился со всхлипом рассевшегося под лыжами льда, с негромким вскриком мальчишки и визгом верного пса, бросившегося на выручку. Тяжёлый кобель немедленно провалился опять, но не стал возвращаться на берег. Ломая лёд, он начал пробиваться к хозяину.

— Назад, Дымка! А ну, живо назад!

Пёс послушался не сразу, но всё же послушался. В основном потому, что немедленная гибель хозяину не грозила. Если бы грозила, тут его никакой приказ бы не остановил.

А Твердолюб, провалившись, больше осерчал, чем испугался. Ну надо же, так славно всё шло, и всё-таки нарвался на незадачу! Первым делом он освободился от кузова, затем отвязал под водой лыжи. Положил их на лёд, устроил сверху кузов. Осторожно повернулся боком и стал медленно выволакиваться из полыньи.

И опять с головой ушёл под воду. Лёд отказывался держать уже совсем. Лопался широкими пластинами и тут же распадался на мелкие льдинки.

Твердолюб не оробел и тут. Отфыркиваясь, высвободился из набрякшей меховой куртки. Бережливо поднял её на лёд, выпихнул подальше от полыньи, к отцовскому топору, лыжам и кузову. Вновь погрузился, стащил сапоги и кожаные штаны, тоже выкинул на лёд. Вот теперь должно получиться!

Голое гибкое тело ужом выскользнуло из воды…

Если бы лёд вновь затрещал, дело могло стать нешуточным. Пришлось бы и дальше откалывать пласт за пластом, ища, пока не попадётся место покрепче. Такого места могло не случиться до берега, а берег был неблизко. «Вот так и находят порой дурня-рыболова — плавучим бревном вмёрзшего…»

По счастью, лёд его пожалел — выдюжил. Парень окончательно выбрался из воды, животом лёг на лыжи. И, как был нагишом, медленно-медленно пополз на них, точно на санках, прочь от чёрного, жадно раскрытого, исходящего паром рта полыньи… Лёд держал.

«Спасибо, батюшка Водяной… Коли вправду помиловал…»

Не ощущая холода, Твердолюб подполз к раскиданным пожиткам, связал их верёвкой, взял в зубы конец. И тогда уже направился к берегу. Только саженей через десять, когда лёд перестал зловеще потрескивать, он позволил себе вздохнуть с облегчением. Встал на лыжи как полагалось — и пошёл, волоча на верёвке поклажу. Тут до него добрался холод, но Твердолюб знал, что прежде берега не замёрзнет. А там — разведёт костерок, согреется и обсушится. И никто и не сведает про его срам, доколе сам не расскажет.