Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Я сознаю только одно, перебил ее Лео, что мне противно полностью отдаваться чему-то такому, что произойдет и без меня. Нужно делать только то, что ты можешь осуществить сам, лично…

И что же ты имеешь в виду? спросила Юдифь, подожди! Я и сама знаю. Преобразование мира в одиночку, верно? Как тот человек, ну, как же его звали, о котором ты мне с таким восторгом рассказывал, который уничтожил картину Рубенса…

Вальмен.

Да, точно. Как он, не правда ли? Додумать философию до конца. Это мог сделать только господин Вальмен. И погубить картину Рубенса. Это мог сделать только господин Вальмен. На демонстрации у него, конечно, времени не было. И поэтому-то мир теперь так прекрасен, только благодаря нашему любимому господину Вальмену.

Лео ударил ладонями по воде и прокричал, что абсурдно выставлять его как чокнутого только на том основании, что он не находит нужным таскаться на все демонстрации, в таком случае всех философов следует считать сумасшедшими, и Гегеля, и…

А ты что, сравниваешь себя с Гегелем только потому, что боишься кучки нацистов и поэтому не хочешь выходить на улицу? крикнула Юдифь…

Это ты, ты меня сравниваешь! Сравниваешь с Вальменом, а жалкой кучки нацистов боишься ты, а не я! Потому что тебе сразу нужна массовая демонстрация, как только где-нибудь появится парочка нацистов.

Пожалуйста, успокойся.

Нет, это ты успокойся.

Юдифь попыталась еще раз спокойно объяснить Лео свою точку зрения, но Лео с презрением остался в ледяном одиночестве человека духа, который в крайнем случае мог мельком поглядывать на демонстрации из окна своего кабинета, ах да, сказала Юдифь, ведь у тебя из окна можно увидеть дивные демонстрации: демонстрации могильных статуй, ангелов смерти, падших ангелов, ты это имел в виду? А посмотрев на них, ты снова садишься за письменный стол и снова додумываешь до конца свою философию, да?

Лео вскочил, ну и носись со своими идиотами, закричал он, которые кажутся самим себе такими сильными и значительными, когда они в одном стаде, но, постойте, Лео, кажется, плакал? Или просто по его лицу стекали капли воды из душа, как стекали они по его телу? Юдифь налила себе полный до краев стакан водки и выпила его тремя большими глотками, она посмотрела на него ледяным взглядом, словно сквозь какой-то фильтр, она сузила глаза, это был фильтр, отфильтровывающий любой неверный взгляд, которым один человек мог смотреть на другого, и она вдруг увидела его совершенно отчетливо во всей его уклончивой скудости, со всеми его банальными увертками, он весь дрожал от возбуждения, если эти его увертки не срабатывали, но кому это нужно, вот отчего это неудержимое стремление отползти и спрятаться, словно улитка, его сморщенная плоть выглядела словно улитка без домика, которая хочет, чтобы ее заботливо взяли в ладони и защитили от глупого мира, но которая ровным счетом ничего не понимает в улитках, это стремление найти сообщницу, перед которой он мог бы представить свою трусость как акт героизма, и между делом это еще смешивалось с любовью, он стоял перед нею мокрый и дрожащий, вот он выбрался из ванны, и только тут Юдифь заметила голубоватую «гусиную» кожу Лео, заметила, что вода в ванне стала ледяной и что она ужасно замерзла. Они так долго спорили, что вода остыла, она невольно рассмеялась.

Юдифь, сказал Лео.

Они быстро растерлись полотенцами и побежали в спальню, в постель, чтобы согреться, но ни о какой доверительности и нежности не могло быть и речи.

Даже в постели ты не можешь обойтись без сигареты, сказал Лео, маленькими глоточками прихлебывая водку. Все, что он говорил, звучало как упрек, оба были уже сильно пьяны, мысли перескакивали с одного на другое, язык плохо ворочался.

И этот сумрачный взгляд, в общем-то ясный взгляд, пропущенный через фильтр. Нелепая спальня, маленькая комнатка, практически все пространство в которой занимали две огромных кровати, сдвинутые в одно супружеское ложе. Это были старинные немецкие кровати, с высокими резными деревянными спинками, так что изголовье напоминало стену готического собора. Справа и слева от этой двуспальной кровати — соответствующие тумбочки, лучше было бы назвать их тумбами, с крышками из черного камня, из мрамора? Из гранита? Словно крышки гробниц. На каждой — маленькая лампа со стеклянным колпаком в форме викторианского ночного чепчика. В отчаянии отвернувшись от всего этого, Юдифь увидела вдобавок ко всему огромный старинный немецкий шкаф, который распростерся так далеко в этой узкой комнатенке, что наполовину закрыл окно. Такую мебель сам не купишь, подумала Юдифь, да и где такую найдешь. Все это наверняка здесь уже было, когда Лео переехал, он же въехал в меблированную квартиру, и все оставил, как было, ничего не переставляя, ничего не выбрасывая, не добавляя ничего такого, что нравилось бы лично ему. Он даже не повесил на стену ни одной картины, этот любитель искусства. Искусство — одна из областей его специализации, он специалист по эстетике. А живет вот так. Здесь он размышляет об эстетике. И о мире, как он там говорил: тато… тоти… тотальность, назло коверкала это слово Юдифь, Господи, Лео, это еще труднее понять, чем выговорить.

Юдифи казалось, что она дремлет, но нет, она все ясно видела. Лео. Еще глоток. Подумать только, болтает о том, что надо настаивать на общественной тотальности, а не может даже разобраться со своим собственным маленьким миром, дожил до двадцати девяти лет и страдает от бессердечия матери. Может часами болтать, лежа в старинной немецкой кровати. На письменном столе фото какого-то якобы дяди, и стоит оно здесь по той причине, что тот любил его больше, чем собственные родители. Как будто все люди, которых любили родители, должны ставить фотографию своих родителей на письменный стол. Главное, что мать рассердилась, это для Лео главное. Тотальность, снова сказал Лео. Он напомнил ей о Тристраме Шенди Лоренса Стерна[8]

Тристраму тоже не удалось осуществить свои планы, потому что он никак не мог перенести того, что сказала его мать во время его зачатия. И того, что отец нарек его таким именем. Он никогда этого не преодолел, не вышел из-под этого гнета, но при этом — грандиозная претензия: рассказать обо всей жизни. А дядя Тоби, то есть дядя Зе. Почему все-таки его фотография так возмущала мать Лео? Может быть, во время зачатия Лео тоже произошло что-нибудь особенное? Главное, что нелюбимому сыну это доставляло большую радость, да-да, сладок вкус мести.

Произнесла ли Юдифь все это вслух? Если она что-то и сказала, то теперь уже ничего не говорила. Властная манера Лео в разговоре убивала любой диалог, душила его, как эта огромная подушка, как эта кровать, как вся эта комната.

На следующее утро в памяти Юдифи всплывали только такие фразы, сказанные Лео:

Дай мне высказаться.

Это сюда не относится.

Это все отговорки.

Ты прежде всего должна понять, что.

Это бесспорно.

Ты опять пытаешься сменить тему.

Ты увиливаешь.

Это все не имеет к этому никакого отношения.

Я уже разъяснял тебе, что.

Это все байки, которые не помогают понять суть дела.

Хотелось бы, чтобы это было так, но фактически.

Нужно отчетливо осознавать, что.

Юдифь встала, прошла в ванную, собрала раскиданное белье и оделась. Она достала из сумочки щетку, долго и усиленно расчесывала перед зеркалом волосы, вглядываясь в свое отражение, при этом лицо ее выглядело, как белая маска, за которой, возможно, скрывалась вовсе не она. Вдруг она увидела в зеркало, что сзади стоит Лео и смотрит на нее.

Не оборачиваясь, она сказала: Ложись в постель, Лео, ты болен.

И ушла.

Лео вошел в комнату. Интересно, сколько сейчас времени? Около полудня. Даже от сумрачного света этого серого дня у него заболели глаза. Он опустил жалюзи. Теперь, в полумраке комнаты, не было уже ничего, откуда в его сознание мог проникнуть хотя бы слабый лучик действительности. После этой ночи, которую он выстрадал, распростершись на постели, поневоле изливая свою боль, после сна, наполненного кошмарами, Лео ощущал себя мертвым. Он хотел бы действительно умереть. Одна только головная боль чего стоила. Боже. Он был совершенно не способен связно мыслить, нет, дело обстояло еще хуже, он в то же время не мог не думать вообще. Почему он любил Юдифь? Он не знал.

Через некоторое время ему вспомнилось, как вчера в ванной она стояла перед ним обнаженная. Какой красивой она оказалась. Сама красота. Разве не становилась его страсть все сильнее: симбиоз с женщиной, еще и духовный. Конгениальность. То есть. Ничего банального, не просто взаимная симпатия и блаженное телесное погружение, нет. У Юдифи даже были выбриты подмышки и на ногах не видно было волос. Конгениальная женщина. Он имел в виду это соединение красоты и ума, именно его. Как естественно она двигалась, когда разделась. Так гармонично. Никакого страха. Красота. И ум, он имел в виду ум, который будит не только чувства, но и мысли. Будоражит духовно. Мысли. Мрачные, как этот мрак. Лео опять поднял жалюзи и выглянул в окно. На кладбищенских ангелах сидели голуби. Гармоничны, как взмахи птичьих крыльев, были движения Юдифи, она была, как почтовый голубь, явившийся из будущего с радостной вестью, что в мире есть это чудо: любовь, освобожденная чувственность и ум. Конгениальность. Дух есть одухотворенная любовь, здесь нет никакой тавтологии — все это складывается в некую гармонию, которая может и другим послужить путеводителем по жизни. Эта гармония называется. Надо протопить. Лео знобило. Печка, конечно, прогорела. С трудом он снова развел огонь. Сажа. Зола. Лео вытер руки о штаны. Округлые бедра Юдифи. Если бы он смог сейчас их увидеть. Вызвать в памяти. Способность человека заимствовать образы из собственных воспоминаний невероятно преувеличивают. Воспоминания — это когда в памяти остаются формулировки и фразы, которые мы когда-то произнесли, и мы считаем, что они таковы и были. Немедленно записать. Зачем. Почему он любит Юдифь. Он не знает. Почему именно Юдифь, было ясно. Но почему любит. Потому. Лучше спрашивать себя, почему именно Юдифь. Чтобы повиснуть у нее на шее. Как весть. Чтобы она унесла ее в будущее. Весть гласила: некто придумал гармонию. Она есть дух и смысл. Дух есть дело.