На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Роман между Катей и Томасом развивался под защитой вагнеровских гармоний. Наконец его благословили родители и узаконил протестантский пастор.

Свадебное торжество в доме Прингсхеймов{24}, как это можно себе представить, было общественным событием широкого размаха. «Весь Мюнхен» поздравлял молодую чету; профессор произнес речь, полную язвительных колкостей; фрау Гедвиг блистала в парадном туалете, словно мечта Тициана, и даже фрау Юлия Манн явила в праздничном возбуждении следы былой красоты. Невеста больше чем когда-либо напоминала сказочную принцессу — темные задумчивые глаза широко распахнуты под миртовым венком. Побледневшая и юная, сидела она между отчаянно острившим папой и женихом, чье лицо с кустистыми усами казалось тоже довольно бледным. Приятный молодой человек, что было отмечено всеми, и как хорошо держится, подтянуто и собранно, почти по-военному. Прямой и стройный в своем прекрасно сидящем фраке, он пытался скрыть волнение, улыбаясь и беседуя так же любезно, как всегда. Но светлые глаза, одновременно рассеянные и проницательные под полукружьями бровей, казалось, ничего не ведали о речи, которая так гладко и холодно текла из его уст. Кстати, и его невеста, случалось, забывала ответить, оставаясь погруженной в собственные мысли, в то время как отец шутил, а супруг поддерживал разговор.

Цеплялось ли ее сердце за прошлое? Вспоминала ли она все то милое и близкое, что должна была потерять? Игры с братьями, мамино общество за чаем, отцовский поцелуй перед сном, ритуалы завтрака — неужели всему этому конец? Подтрунивание, пересмешки, учеба, семейная тарабарщина, непонятная любому постороннему. Нужно было проститься с этим.

А теперь? Что ожидало ее, когда праздник закончится? Новое приключение, новая сказка, которая отныне должна начаться? Что он имел в виду, ее молодой писатель, когда говорил о «строгом счастье», которое будут переживать совместно? У него странная манера говорить такие вещи, торжественно и в то же время насмешливо, словно он подсмеивается над собственными словами, над собственным чувством. «Строгое счастье»… как характерна была для него эта формула! Он презирал все мягкое и слабое. Счастье — обыкновенное счастье без строгости — было бы, наверное, чуточку мягким и слабым, несколько банальным, немного ординарным — примерно так рассуждала юная новобрачная.

Но почему была избрана она — она из всех женщин — разделить его необычный и суровый жребий? Что было тем, что связывало ее с этим дисциплинированным мечтателем из далекого ганзейского города? Не потому ли подходили они друг другу, она и он, что оба были «иные» — оба далекие от действительности, оба противоречивые, ранимые и склонные к иронии? Сытое и сентиментальное довольство тривиального супружеского счастья подходило бы ей столь же мало, сколь и ему.

Ибо она явно не соответствовала тому типу голубоглазых и «обыкновенных», к которым с таким утонченным презрением и иронической страстью влекло его героев. Она не была ни белокурой, ни невежественной и пышущей здоровьем, но темноглазой и думающей, и она даже слишком хорошо знала муки, которые он описывал. Их брак, следовательно, не был встречей двух полярных элементов — пожалуй, скорей шла речь о соединении двух существ, осознававших свое родство, о союзе между двумя одинокими и чувствительными, надеявшимися вместе выстоять в борьбе, до которой каждый сам по себе не дорос бы. Его решение принять радости и заботы нормальной жизни, завести детей, основать семью, его решение стать счастливым — что это, по сути дела, было, как не продиктованный моральным чувством долга шаг, попытка преодолеть тот «флирт со смертью», который лейтмотивом пронизывал все его мечтания? Дисциплины и иронии было бы недостаточно, чтобы противостоять тому сладкому и опасному соблазну — гибельному восторгу Тристана, комплексу нирваны, смертельному обаянию всей романтики. Какой силы хватило бы воспринять такое с этой черной магией? Была ли любовь волшебным лекарством, от воздействия которого дух сомнения и разрушения становился на службу жизни?.. Но как тяжело, должно быть, выучиться языку любви! Сколько придется преодолеть стыда, сколько принести жертв?!

Достаточно ли я отважна? — думала юная жена, очень хрупкая, совсем ребенок на фоне занимательного папы и чопорного новобрачного. Будет ли отныне все целиком и полностью по-другому? Долго ли мне предстоит к этому привыкать?

Все продолжается долго, жизнь не торопится. Кардинальные решения могут приниматься в один драматический момент, но материализуются и развиваются они лишь постепенно; проходят месяцы или годы, прежде чем они обретают значение и знакомый облик реальности.

Маленькая квартира на Франц-Йозеф-штрассе в Швабинге, недалеко от прингсхеймовского родительского дома, — великая ли это перемена? Тесный контакт с чудаковатым отцом, блестящей и изящной мамой, рыцарственными братьями продолжался — почти без изменений. Все казалось почти по-прежнему. Лишь спустя месяцы стало ясно, что они пребывают в новом приключении, в метаморфозе.

Какой отяжелевшей и неуклюжей оказалась она теперь, хрупкая сказочная принцесса! Какой обескураженной и беспомощной была она перед лицом самого естественного и все же самого чудесного предназначения! Только терпение, маленькая мама! — еще пара месяцев, и ты узнаешь, мальчик или девочка…

Была девочка; ее нарекли Эрикой{25}. У нее были темные глаза матери. Молодой отец безмерно гордился ею.

И прежде чем Эрика научилась лепетать свое первое «папа», 18 ноября 1906 года появился брат и друг детства. Двое его дядей — близнец матери, Клаус, и старший брат отца, Генрих, стали его крестными отцами. Полное его имя было Клаус Генрих Томас Манн.

ПЕРВАЯ ГЛАВА

МИФЫ ДЕТСТВА

1906–1914

…Камень, лист, ненайденная дверь; камня, листа, двери. И всех забытых лиц.

Реальность обретает форму лишь в памяти.

Воспоминания сотканы из удивительного материала — обманчивого и тем не менее убедительного, навязчивого и зыбкого. На воспоминания нельзя положиться, и все-таки нет действительности, кроме той, какую мы носим в памяти. Каждое мгновение, прожитое нами, обязано своим смыслом предшествующему. Настоящее и будущее было бы несущественным, если бы след прошлого оказался стертым из нашего сознания. Между нами и ничто стоит наша способность вспоминать, бастион, разумеется, несколько проблематичный и сомнительный.

О чем мы вспоминаем? О скольком? По каким принципам наш ум сохраняет следы определенных впечатлений, в то время как другие мы погружаем в бездну подсознания? Имеется ли какая-то идентичность или доподлинное родство между моим нынешним Я и мальчиком, кудрявую голову которого я знаю по пожелтевшим фотографиям? Что знал бы я о том златокудром ребенке без воспоминаний и рассказов, которые передаются из поколения в поколение коллективной семейной памятью — а это значит очевидцами старейшего поколения?