Ангелы на первом месте - Дмитрий Бавильский

Проклятая работа, но завтруппой нравится. Ни для кого не секрет, что она уже давно и безнадёжно влюблена в главрежа. И это в их-то возрасте!

Впрочем, Мария Игоревна отвлеклась. При чём тут возраст?! Она тоже не девочка, между прочим, а ничего, форму держит.

Ладонями она проводит по бокам, этот плавный изгиб (талия – бёдра) всё ещё способен волновать зрительный зал.

Особенно, если твоё место в амфитеатре, где дёшево и сердито из-за воздушной ямы, зависающей над зрителями ещё одним, невидимым занавесом или пятой, что ли, стеной.

И тут она вспоминает, что однажды она вынимала газеты из ящика вместе с подругой Гелей Соколовой-Ясновой, к тому же толстуха неподалёку живёт.

Вот она и могла сказать Вальке номер а я, если, разумеется, запомнила бы: кажется, особыми аналитическими способностями Геля не блещет. Впрочем, как и многие в театре. Не только в этом.

Закономерность эта (отсутствие умных людей при повышенном количестве глупых) долгие годы казалась Марии Игоревне непостижимой, пока однажды её не осенила догадка: театр чужой глупостью живёт.

Глупостью да болью.

Сюда сбегают от бытовых или семейных неурядиц, прячутся в театре, точно в окопе, отгораживаясь от действительности. Причём не столько зрители, сколько сами актёры, прилежно раздувающие легенду о бескорыстном служении: ибо чем больше бед – тем выше градус искусства.

Чужая беда, питающая театр, не фатальна, она возникает из глупости желающих самоутвердиться, из стремления обмануть – в первую очередь себя, из попыток сочинить праздник минимальными усилиями (вечернее платье и выходные туфли на каблуке), откупиться от экзистенциальной изжоги по дешевке.

Глупость – вот на чём зиждется здание театра. Зря, что ли, интеллектуалы уже давно кормятся симфоническими концертами?!

И потом, как бы ни глупа была Геля, откуда Вогау знать про то, что

Соколова-Яснова знает?! Та в разговоре проговорилась? Или тот, хитроумным способом, вывел Гелю на интересующие его темы?!

Ага, вывел и спрашивает номер ящика. А Геля так запросто и отвечает

(Мария Игоревна представляет эту картину и смеётся), как заговорённая:

– Её ящик третий слева в шестом ряду снизу.

Охота пуще неволи. Вот и попробуй отыскать незнамо кого .

И тут до Марии Игоревны доходит, что ведь и сама Геля могла ей это письмо подкинуть. С неё станется. Не ахти какая актриса, но всё же профессионал, полностью пропитанный (отравленный) театральными законами.

Кто скажет, что у неё на уме? Разве можно быть уверенным в другом человеке? Себя-то (естественное состояние одиночки, которой неоткуда ждать помощи) проверяешь, перепроверяешь по сто раз на дню, а давать гарантии преданности за взрослую (пожилую уже), чужую женщину…

Вот и ведёт себя Геля в последняя время непонятно. Спешит всё время, глаза отводит. Или это мнительность играет Марией Игоревной как хочет?! Мда…

Сунулась к телефону, решила позвонить, спросить Гелю-партизанку напрямую, в лоб, но вовремя спохватилась: поздно. Заполночь уже.

Неприлично.

Долго не могла прийти в чувство. Курила, успокаивая волнение и дурноту в груди, не включала свет. Если много думать об одном и том же, мысли долго потом, по инерции, не могут остановиться, попадают в узкую колею, тянут последние жилы.

Мария Игоревна почувствовала себя несчастной и одинокой: одна, в пустой и тёмной, прокуренной квартире… просто жуть.

Мария Игоревна поёжилась и попыталась выдавить из себя слезу.

Но в очках плакать нельзя, поэтому она сняла очки и только тогда разрыдалась.

Шторы раскрываются и закрываются, как занавес в театре. Утро вечера мудренее.

Проснувшись, Мария Игоревна поняла: ещё во сне она решила "сбегать" в театр, даром что сегодня понедельник, выходной день.

Это она уже потом, в метро, сообразила, что театр пуст, как казарма во время манёвров, но возвращаться не стала. Просто так по городу пройтись тоже приятно…

Ан нет, в понедельник на работу не выходят лишь артисты, цеха в театре, как и положено рабочему люду, шуршат с девяти.

В круглом коридоре без окон (коридоры внутри складываются в лабиринт), возле именной гримёрки она увидела народную артистку

Лукину, которая "работала" с художником по костюмам – весёлой и разбитной Аделаидой.

Отказавшись играть в "Вишнёвом саде", Лукина уговорила Лёвочку вызвать из Москвы режиссёра Кацмана для постановки очередной мертворожденной нетленки. Разумеется, с блистательной Лукиной в главной роли.

У кого-то бисер мелкий, а у кому щи пустые. Ничтоже сумняшеся, выбрали "Без вины виноватые", начали застольные репетиции. Мария

Игоревна, реже которой, кажется, никто в театр не ходил, знала все подробности закулисной жизни от закадычной подруги Гелечки, которая хотя и жила со всеми в мире, но ролей получала всё меньше и меньше.

И в душевной простоте бесхитростного характера никого не щадила, ни правых, ни виноватых, ни подругу свою единственную.

Увидев Марию Игоревну, народная артистка Лукина встала в позицию

"Великая Ермолова на картине Валентина Серова" и резко повысила командный голос.

Нужно ли объяснять, что друг дружку они не терпели, хотя и пересекались на сцене в одной постановке. Правда, в ролях двух заклятых врагов. Так что в данном случае вполне можно сказать, что искусство и действительность сплелись в нерасторжимом единстве.

Мария Игоревна гордо, точно на плаху, прошла мимо Лукиной и громко хлопнула дверью в гримёрку. Пусть, зазнайка деревенская, знает, что мне всё равно ничего не слышно.

Но народная артистка Лукина хлеб тоже ела не даром. Поставленными интонациями она стала объяснять Аделаиде, как, каким же образом следует украсить её первое платье, а как – второе, в третьем акте.

Мария Игоревна слышала, как Деля хихикает над дидактическими интонациями сельской учительницы, понимая, что Лукина воспринимает хихиканье художницы как одобрение её королевского величества.

Тогда как на самом деле…

Вокруг театра тоже должен быть театр, и многоопытная Аделаида играла роль не хуже заслуженных или даже народных. Взяла и угодила сразу всем, пустячок, а приятно: талант!

Мария Игоревна курила перед туалетным столиком, всматривалась в своё лицо земляного цвета (курить нужно поменьше, а вот гулять – да-да, побольше) и грустила. Выход блокировала Лукина с бальными нарядами, за немытым (до пола) окном плесневела и покрывалась корками зима.

Аделаида настаивала на том, что платья для Лукиной нужны с воротником-стоечкой. Лукина упиралась и требовала рубашку навыпуск.

Деля продолжала настаивать на своём, Лукина – на своём, градус беседы поднимался с каждой минутой.

Мария Игоревна грустно улыбнулась собственному отражению: так жалко, что мы редко видим себя со стороны. Последний раз, когда Деля придумывала Марии Игоревне платье, та вела себя точно так же капризно. Непристойно. Пока терпеливая Аделаида не объяснила, что

такую шею нужно обязательно закрывать, поскольку она не слишком аппетитно выглядит. В особенности подчёркнутая пронзительным светом софитов… А все эти распахнутые рубашки…

– Всё правильно, – подытожила тогда мудрая Деля. – Чем старше актриса, тем больше она хочет обнажиться. Закон природы.

Лукина всё больше и больше загружала Аделаиду нелепыми требованиями.

Оборки, кружева, регланы, воланы… Стала требовать, например, чтобы немедленно пришёл сапожник Илья: в прошлой постановке Лукина оказалась не только старше партнёра – Димы Шахова, но и ниже его! А это совершенно недопустимо.

– Пусть этот алкоголик сделает мне нормальные каблуки! – митинговала прима. – И сделает мне подкладки под стопу, чтобы я не казалась со сцены маленькой и скрюченной старушонкой!..

– По-моему, это только от вас и зависит, – как вы там себе будете выглядеть на сцене?! – уже не пыталась иронизировать уставшая от капризов Лукиной художница.

– Да что ты понимаешь в театре? – Лукина разошлась не на шутку. – Ты хоть читала великий роман Моэма "Театр"?

– Уж не с его ли героиней вы себя сейчас ассоциируете? – хмыкнула

Аделаида.

После чего Лукина топнула или хлопнула по гладильной доске, Мария

Игоревна так и не поняла происхождения звука. Для неё он прозвучал сигналом стартового пистолета. Она решила более не терпеть измывательств Лукиной и заступиться за Делю.

Эффектно распахнув дверь (что-то подобное, с таким выходом, шло в ленинградском театре, когда она там, гм-гм, "работала"), руки в боки, появилась в проёме. Обратилась демонстративно только к одной

Аделаиде, выстроив мизансцену так, чтобы полуоборотом отсечь Лукину из поля своего взгляда.

– Вы, Деля, думаете, она читала? Просто фильм смотрела. – Тут Мария