Пеплом по стеклу (СИ) - Сингер Эрлин

— Идиотским? — определение заставило Китнисс открыть глаза. При более внимательном рассмотрении она заметила, что Хеймитч теперь выглядел несколько иначе, чем она запомнила. И не удержала замечание: — Неважно выглядишь.

— Посмотрел бы я на тебя, если бы тебя принудили пройти обязательную детоксикацию и кодирование по-капитолийски, — огрызнулся ментор, но тут же опомнился: — Не переводи тему. Почему ты сразу не согласилась на операцию? Я знаю, что тебе предлагали.

Китнисс резко вздохнула — внутри неё будто что-то надорвалось. Возможно, именно так исчезает надежда.

— Мне предлагали сначала попробовать менее радикальное средство, — холодно ответила она, — а потом уже хирургически лишаться всех чувств без гарантии полного уничтожения болезни. Как видишь, не помогло.

— Не помогло, — задумчиво повторил Хеймитч. По старой памяти Китнисс ждала, что он сейчас найдёт новый выход, позволяющий решить проблему, и даже была готова в кои-то веки следовать его наставлениям. Однако ничего принципиально нового не услышала. — Ты пыталась определить, из-за кого тебя настигла ханахаки?

— Естественно, — сухо откликнулась Китнисс, мрачно предчувствуя следующие вопросы.

— И как, есть результаты? Ты говорила с тем человеком?

Язвительный комментарий Китнисс на этот раз оставила при себе, снова устало вздохнув.

— Никаких результатов, я вообще с трудом могу определить, кто может мне помочь, — выдала она, кожей ощущая возрастающее напряжение.

— Но всё-таки можешь? — уцепился за слова Хеймитч. — Китнисс, ты ведь что-то хотела обсудить со мной, иначе даже не приблизилась бы к моей комнате после… — он не продолжил, но она прекрасно поняла, что он имел в виду. — Чем я могу тебе помочь? С кем мне поговорить?

Китнисс невесело ухмыльнулась — но больше показательной усмешки хотелось разрыдаться, чего она не могла себе позволить. Ни в прошлом, ни тем более сейчас. Она была обязана быть стойкой.

Хеймитч всё ещё ждал её ответа, думая, судя по всему, что она боится с кем-то поговорить сама, что ей снова нужна его менторская помощь. В этом он не был не прав: она точно боялась, не хотела говорить, и ей определённо требовалась помощь — жаль, что не та, которую подразумевал он.

Пауза затягивалась, и с каждым ускоряющимся ударом её сердца, который с лёгкостью мог стать финальным в её жизни, Китнисс всё больше и больше осознавала, что удерживать тишину вечно у неё не получится и тогда придётся что-то сказать. Она не хотела, она не могла позволить вырваться этим словам…

— Попробуй поговорить с собой.

…и тем не менее едва уловимо произнесла.

Трусливо закрыв лицо руками, на грани слышимости, но она сказала, она справилась с собой. Несправедливо, что этого было недостаточно, чтобы навсегда забыть о чёртовой болезни.

От напоённого неловкостью молчания Китнисс спас врач, посчитавший, что времени, которое он предоставил им для разговора, было вполне достаточно. И было стыдно признавать, насколько она была ему благодарна.

— Мисс Эвердин, я вынужден сообщить вам, что вы должны поторопиться, — виновато оповестил её доктор, — если за пару дней ваша ситуация не изменится в лучшую сторону, я буду настаивать на операции — дальнейшее промедление почти со стопроцентной вероятностью приведёт к летальному исходу. Мистер Эбернети, — ненавязчиво указал он Хеймитчу на дверь.

Оба мужчины покинули её палату, оставляя Китнисс одну. Она сразу же ощутила возвращение жутких симптомов, но перед тем, как погрузиться в новую волну боли, из-за неплотно закрытой двери Китнисс услышала приглушённые голоса:

— Готовьте операцию, доктор, — говорил Хеймитч.

Ответ его собеседника она не сумела — не захотела? — уловить, да и не так важен он был.

Китнисс предпочла не заметить скатившуюся по щеке слезу.

***

Ночь после его ухода была одной из худших в её жизни — видимо, в качестве расплаты за мгновения передышки, когда Хеймитч был с ней. Китнисс, как в бреду, металась по кровати, надрывно откашливая лепестки орхидеи. Она здорово сомневалась, что с такими приступами можно прожить хотя бы день, и удивлялась тому, что до сих пор жива. Её тело лихорадило — а по ощущениям, выворачивало наизнанку душу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Провалы в сон были кратковременны, но и тогда она не обретала покоя, обречённо проживая воспоминания обо всех случившихся трагедиях. Вытаскивали из кошмаров проверяющие её медсёстры и периодически заходящий врач. Пускать к ней в палату Прим, её мать или друзей Китнисс запретила ещё несколько дней назад. Им было незачем видеть её в таком состоянии.

В одну из минут временного ослабления симптомов она решила, что потеря эмоций не такое уж большое несчастье. За свою жизнь она привыкла ко многому — научится и жить без чувств. Пустой, ледяной в душé, но живой.

Об этом Китнисс сказала доктору при первой же возможности, испытывая при этом что-то сродни падающему на её сердце камню. Ничего, уже очень скоро это ощущение никогда не будет ей доступно. Её операцию назначили на следующий день — пока Китнисс предстояло выдержать переговоры с Койн, Плутархом и своими близкими. Но всё это будет с утра — конец ночи же она была вольна тратить как угодно.

Некоторого труда ей стоило уговорить медиков отпустить её на верхние этажи бункера, туда, где под самым куполом, рядом с люком, были едва заметные окошки. Их не видно снаружи, но благодаря им она смогла бы увидеть мир за пределами стен Дистрикта-13. На улицу её никто бы не выпустил, оттого и оставалось довольствоваться такими крохами свободы.

Ей нужно было сменить обстановку и подумать в одиночестве. Исподволь Китнисс завладевало опустошение, диктующее апатичные взгляды на мир и свою судьбу. Понемногу боль и вымазанные алыми разводами белые лепестки становились неотъемлемой частью каждой минуты её жизни — ханахаки входила в привычку.

Слишком поздно она поняла, почему же её короткое путешествие проходило так легко. Разумеется, он был там. Незримая нить тянула Китнисс к Хеймитчу.

Она очень надеялась, что её походка ещё не утратила своей охотничьей мягкости и бесшумности, а потому Китнисс резко развернулась в паре-тройке ярдов от пункта назначения, планируя уйти незамеченной.

Её план с треском провалился, когда Хеймитч окликнул её:

— Китнисс!

Она молниеносно застыла, будто застигнутая ударом, но не спешила поворачиваться, вместо этого едко спросив:

— Что, я уже не дорогая и не солнышко?

— Будь добра повернуться лицом, дорогая, — вернул он ей её ядовитый тон, — я не собираюсь разговаривать с твоей спиной.

— А нам есть о чём? — вздёрнув подбородок, Китнисс сложила руки на груди и наконец развернулась. — Я слышала, как ты велел готовить операцию. У тебя, оказывается, просто маниакальная страсть контролировать мою жизнь и принимать решения за меня, — словами она била наотмашь, чертовски хотела причинить боль, чтобы хотя бы толика её страданий передалась и ему.

— Не говори того, чего не знаешь, — Хеймитч скопировал её позу и на пару шагов приблизился к ней, — я бы никогда не допустил твоей смерти и попытался сохранить твою жизнь любой ценой.

— Ценой жизни Пита? — прямой, острый вопрос она задала прежде, чем успела подумать. — Или ценой моей способности чувствовать?

— Китнисс… — начал было Хеймитч, но она не предоставила ему шанса высказаться.

— Хотя, ладно, это всё уже не важно — через сутки меня прооперируют, и я забуду обо всём, как о худшем кошмаре, — быстрым движением Китнисс вскинула руки, словно ограждая себя от него. — Что ты вообще здесь делаешь?! — она начинала выходить из себя, что откровенно не нравилось ей, но и остановиться Китнисс уже не могла. — Разве я не заслужила права хотя бы сейчас не видеть тебя?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Пытался поговорить с собой, — саркастично произнёс Хеймитч, будто намеревался утопить Китнисс в токсине, который источал его голос.

— Неужели? — она наверняка выглядела сбитой с толку, но не позволила своему вопросу потерять хоть грамм вымораживающей отчуждённости.