«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2 - Олег Лазарев

К тому, что наши войска повсеместно отступают, оставляя один город за другим, уже стали как-то привыкать. В сводках Информбюро говорилось о сдаче в основном только крупных городов. О небольших не сообщалось вовсе. Упоминались лишь те, в районе которых наши войска успешно контратаковали противника. В связи с невеселыми сводками настроение у нас было неважное. Кое-кто из остряков нет-нет да и пустит какую-нибудь злую шутку по поводу предвоенных высказываний о непобедимости Красной Армии. В большинстве случаев делалось это втихую, меж собой, чтобы не попасть в неприятное, а скорее даже, в опасное положение.

Мы знали, что за это может быть в военное время. Постоянно думалось: «Что же будет дальше? Куда смотрят наши легендарные маршалы?» Радио сообщило, что немцы собираются захватить Москву в течение двух месяцев. Начались регулярные налеты фашистской авиации на Москву, правда, в большинстве случаев к городу прорывались отдельные самолеты. Основная масса отгонялась или уничтожалась нашими ночными истребителями и зенитной артиллерией. Хотелось верить, что это так. На площади Свердлова выставили сбитый под Москвой немецкий бомбардировщик, пытавшийся бомбить город. Сообщалось о зверствах фашистов на захваченных территориях.

У маршалов, которым поручили командовать главными направлениями, ничего не получалось и ожидаемого изменения обстановки не произошло. Вместо направлений появились фронты со своими командующими. Такое нововведение, конечно, улучшило знание обстановки и гибкость управления войсками. Хоть мы, курсанты, и не разбирались в военной теории, однако понимали, что одному человеку командовать эффективно на направлении, простирающемся на сотни километров, практически невозможно. Другое дело, если его поделить на более мелкие участки (фронты) и на каждом поставить командующего, подчиняющегося Ставке ВГК. Такие нововведения намного улучшили и облегчили управление войсками. Они просуществовали до конца войны.

После небольшого перерыва, вызванного работами по срочной разгрузке и сборке самолетов, снова начались наряды. В них стали ходить чаще прежнего, не только через день, как бывало раньше, но иногда и ежедневно. Утром придешь со смены, а вечером снова на развод. Нас это злило и утомляло. Мы просили сделать небольшую передышку для отдыха, но ее не давали. Как только подавалась команда «стройся в караул», в строю слышались раздраженные голоса: «Каждый день винтовку на ремень». Казалось, начальство забыло, что мы курсанты и должны летать. В первые дни войны все самолеты Р-5, уцелевшие во время пожара, перегнали на полевые аэродромы, где проводились учебные полеты. Для того чтобы обезопасить СБ от возможных ударов авиации противника, их рассредоточили по периферийной части основного аэродрома, поставив их в капониры – специальные земляные укрытия, сооруженные нами в первые дни войны.

Такое размещение самолетов потребовало увеличения количества постов, а соответственно и количества задействованных в наряд курсантов. Мы это отлично понимали, однако учеба застопорилась, полеты прекратились. До нас дошли слухи, что того количества боевых машин, которым ВВС КА располагали до войны, не стало. В небе обозначилось явное превосходство авиации противника, да и сами машины по своим летным качествам уступали немецким. Это наводило на размышления: а нужны ли мы будем, как летчики, летать-то ведь не на чем. В отношении нашей дальнейшей перспективы никто ничего определенного сказать не мог. А пока приходилось тянуть лямку караульной службы. Хотя я ничем не отличался от своих однокашников, меня стали часто посылать начальником караула. Обычно ими были младшие командиры, но иногда и средний комсостав.

Вскоре мы на себе прочувствовали потери нашей авиации. Все пригодные для боевой работы самолеты у нас забрали на фронт. В связи с этим количество караулов сократилось, и нам представилась возможность приступить к полетам на СБ. Программа обучения на этом самолете шла у меня успешно. У инструктора я считался одним из лучших. Однако вскоре у нас произошло ЧП – разбился самолет. Погибли мой инструктор и курсант С. Белецкий. В тот августовский день я был в стартовом наряде и вел хронометраж. Незадолго до окончания полетов ко мне подошел инструктор Качанов и, увидев в руках журнал хронометража, спросил: «Ты в стартовом наряде?» – «Так точно». – «Тогда давай сделаем так: нарушим плановую таблицу – ты пока продолжай вести хронометраж, а я сейчас слетаю с Белецким, покажу ему действие триммеров, а потом мы будем летать с тобой до конца дня. Подготовлю тебя, а завтра после проверки вылетишь самостоятельно».

Чтобы не прозевать окончания полета с Белецким и не мешкать потом с посадкой в кабину, я решил следить за их полетом особенно внимательно. Наблюдаю, и вдруг появилась неприятная мысль: «Нет, не лететь тебе завтра самостоятельно». Пытаюсь ее отбросить, но она не выходит из головы. Вижу, как самолет после четвертого разворота на высоте примерно 600 метров пошел на второй заход и сделал небольшую горку. Мысленно представил себе действия Качанова и Белецкого. Это упражнение я уже делал, знал, насколько эффективен триммер руля высоты, и представлял, как сейчас пыжится Степка, стараясь удержать самолет в горизонтальном полете. Я знал, как тяжело удерживать штурвал в момент, когда Качанов отклонял триммер на пикирование. При всем старании одной рукой я не мог этого сделать, да и двумя, пожалуй, без энергичного упора ногами в педали не смог бы.

После горки самолет пошел на снижение, но вместо вывода угол пикирования увеличился и дошел до 45–50 градусов. Находившиеся на старте это заметили. Один курсант, пытаясь сострить, проговорил: «Смотрите: расчет на посадку уточняют пикированием». Между тем высота катастрофически падала, а угол пикирования все больше и больше. Стало ясно, что высоты для вывода уже не хватит. На старте все умолкли и, не отрывая глаз, смотрели, понимая, что сейчас на их глазах погибнут люди. В 250–300 метрах от старта самолет с углом пикирования более 70 градусов ударился о землю. Взрыв. Огонь с белым дымом, тут же сменившимся на черный. Мы все онемели. Потом без команды все бросились бежать к месту падения самолета. Не давала покоя мысль: «В чем причина? Ошибка летчиков или техника подвела?»

Когда мы подбежали, обломки уже не горели, дымились лишь отдельные бесформенные части. Первые попытки найти погибших оказались безрезультатными. Примерно в тридцати метрах от места падения валялась хвостовая часть фюзеляжа с килем и сохранившим свою форму стабилизатором, консоли которого были погнуты. Через открытый от удара о землю лючок была хорошо видна червячная катушка триммера руля высоты, на которой уцелел трос, полностью выбранный на пикирование. Сам триммер вместе с тягой, соединявшей его с червяком, также полностью сохранился и даже не был погнут. Он был до предела отклонен на пикирование. Это говорило о том, что триммер был установлен летчиками, скорее всего самим инструктором, который показывал Белецкому его эффективность.

О том, что произошло после отклонения триммера, можно только гадать. Я лично думал так: когда Качанов отклонил триммер РВ на пикирование, Белецкий, как было и у меня, держал штурвал рукой или даже обеими. Усилие на руки, как я уже говорил, доходило до 50–70 кг, а потом или не удержал его, или просто выпустил из рук. Самолет в этот момент резко перешел в пикирование, что мы и видели с земли. Они не были пристегнуты привязными ремнями (на этом типе самолета мы никогда этого не делали) и оказались в состоянии невесомости. А что это значит для летчика, мы хорошо себе представляли. В той ситуации управлять самолетом они просто не могли.

После катастрофы никакого разбора с нами не проводилось. Единственное, что нам довели по этому случаю, – это низкие моральные качества Белецкого. Просматривая его личные вещи, нашли непристойные компрометирующие фотографии, на основании чего сделали вывод: такой человек в полете мог бросить управление самолетом.

Не собираюсь оспаривать их мнение, но не следует забывать и об инструкторе Качанове, который в погоне за выполнением плана по выпуску курсантов пошел на нарушение условий выполнения данного упражнения. В КуЛПе (курсе летной подготовки) для него указывалась минимальная высота полета – 2000 метров. Качанов стал его выполнять на 600 метрах. Частично были виноваты и мы, курсанты, скрывая свои ощущения от товарищей, которые еще не летали на отработку этого упражнения. Они интересовались этим маленьким рульком и спрашивали у тех, кто уже успел с ним познакомиться, что испытывает летчик при пользовании им.

Летавшие прямо на вопрос не отвечали, а загадочно говорили: «Слетаешь – тогда поймешь». Конечно, так говорить тем, кто только собирался выполнять данное упражнение, не следовало. Этим мы создавали у них состояние скованности, приводившее к излишней напряженности в полете, ожидания чего-то нового, необычного, ранее не испытываемого. В те времена психологической подготовке вообще не уделялось внимания, и каждый мог наговорить всяких небылиц, не задумываясь над тем, как это подействует на тех, кто по программе обучения шел вслед за ними.