Катилинарии. Пеплум. Топливо - Нотомб Амели

– В таком случае месье Бернарден – святой.

– Странный святой, право! Вспомни-ка историю с шоколадным соусом.

– Суп. Ну да. Знаешь, сорок пять лет жизни с такой женой могут изменить человека не в лучшую сторону.

– Да уж, верно, поэтому он и стал таким чурбаном. Если не с кем говорить сорок пять лет…

– Но она ведь разговаривает.

– Она способна изъясняться, это да. Но поговорить-то с ней невозможно. Видишь, все ясно: Бернарден поселился в этой глуши, чтобы спрятать от людей свою жену. Почему у него испортился характер, тоже теперь понятно: от общения с ней – и только с ней одной. И понятно, зачем он вторгается к нам на два часа каждый день: то, что в нем осталось человеческого, нуждается в человеческом обществе. Мы – его последний якорь спасения: без нас он опустится до личиночного состояния своей половины.

– Я начинаю понимать, почему наши предшественники отсюда съехали.

– И правда, они были очень уклончивы на этот счет…

– Скорее, это мы ничего не хотели знать. Мы просто влюбились в Дом. Скажи они нам, что в подполе водятся крысы, мы бы заткнули уши.

– Я предпочел бы крыс.

– Я тоже. От крыс есть отрава, а попробуй отрави соседа!

– И потом, крыс хоть беседой занимать не надо. Вот что хуже всего: необходимость поддерживать разговор.

– Я бы сказала, поддерживать монолог!

– Да. Это же ужас, что нет никакого легального способа от него защититься. В глазах закона месье Бернарден просто идеальный сосед: он тихий – и это еще мягко сказано. Он не делает ничего запретного.

– Все же он чуть не сломал нашу дверь.

– Хоть бы он ее сломал! У нас был бы отличный повод заявить на него в полицию. А так – никаких оснований. Если мы скажем жандармам, что Паламед сидит у нас по два часа каждый день, над нами только посмеются.

– Разве полиция запрещает нам закрыть перед ним дверь?

– Жюльетта, мы об этом уже говорили.

– Давай поговорим еще. Лично я готова больше ему не открывать.

– Боюсь, во мне это крепко укоренилось. В Библии сказано: «Стучите, и отворят вам».

– Не знала, что ты такой ревностный христианин.

– Христианин я или нет, но я не могу не открыть, если стучат в мою дверь. Это слишком глубоко во мне сидит. Не только врожденные качества неискоренимы. Иные благоприобретенные черты тоже остаются на всю жизнь. Общество прививает рефлексы. Например, я не смог бы не здороваться с людьми, не протягивать руку при встрече.

– Как ты думаешь, он сегодня придет?

– На что спорим?

Меня одолел нервный смех.

Часы показывали не 3:59 и не 4:01, когда в дверь постучали.

Мы с Жюльеттой беспомощно переглянулись, как первые христиане, брошенные на растерзание львам.

Месье Бернарден скинул мне на руки пальто и направился к своему креслу. На миг мне подумалось, что, судя по виду, день у него не лучший. В следующую секунду я вспомнил, что его лицо выглядит так каждый день.

В его присутствии я не мог не ёрничать: срабатывал элементарный механизм самозащиты. Я спросил его самым светским тоном:

– Сегодня вы без вашей очаровательной супруги?

Он бросил на меня сердитый взгляд. Я сделал вид, будто не заметил.

– Мы с женой просто влюбились в Бернадетту. Теперь, когда мы наконец познакомились, не стесняйтесь, приводите ее с собой обязательно.

Я не кривил душой: уж если терпеть нашего мучителя, то, на мой взгляд, он смотрелся живописнее в обществе своей половины.

Паламед взирал на меня, как на слона в посудной лавке. Опять ему удалось меня смутить. Я растерянно забормотал:

– Это правда, уверяю вас. Не важно, что она… необычная. Нам она очень понравилась.

И тут мне наконец ответил лающий голос:

– Сегодня утром ей было худо!

– Худо? Ах, бедняжка, что с ней?

Сосед сделал глубокий вдох и выпалил победоносно и мстительно:

– Переела шоколада!

Фраза сопровождалась торжествующим взглядом: ба, да он был счастлив, что его жена больна, коль скоро это дало ему отличный повод покатить на нас бочку.

Я изобразил непонимание:

– Бедненькая! У нее, видно, слабое здоровье.

Ровно пятнадцать секунд его глаза метали молнии.

– Нет, у нее не слабое здоровье. Вы ее перекормили.

Было ясно, что он решил вывести нас из себя. Не желая поддаваться на провокацию, я заюлил:

– Бросьте! Вы же знаете, женщины – такие хрупкие создания… Китайский фарфор! Стоит чуть-чуть понервничать – и уже несварение.

Я едва удержался от смеха, сравнив этого монстра с китайским фарфором. Соседу, однако, было вовсе не смешно: его жирное лицо на глазах наливалось кровью. Вне себя от ярости, он рявкнул:

– Нет! Это вы! Это ваша жена! Это ваш шоколад!

И, тяжело пыхтя, вздернул подбородок, как бы ставя точку своим неопровержимым доводом.

Не прощения же у него просить, в самом деле! Я миролюбиво улыбнулся:

– О, это не страшно, когда муж – великий врач…

Он снова залился краской гнева, помотал головой, но слов больше не нашел.

– Дорогой Паламед, расскажите, как вы познакомились с вашей женой? – поинтересовался я тоном игрока в гольф.

Сосед был явно шокирован моим вопросом. Мне даже показалось, что он сейчас встанет и уйдет, хлопнув дверью. Увы, я принимал желаемое за действительное. После паузы он процедил сквозь зубы:

– В больнице.

Я так и предполагал, но прикинулся дурачком:

– Бернадетта работала медсестрой?

Пятнадцать секунд безмолвного презрения.

– Нет.

Я забыл, что нельзя давать ему возможности употребить одно из двух своих излюбленных слов. «Нет» было сказано, и, как я ни допытывался, не узнал больше ничего о прошлом мадам.

Сосед успокоился. Мало-помалу он осознавал свою победу. Да, мы поставили его в очень сложное положение, вынудили показать нам свою жену, да еще проигнорировали его запрет в истории с шоколадом, что было подрывом его семейного авторитета.

Но, как ни крути, и эту партию выиграл, конечно, он. В этом жестоком поединке перевес был отнюдь не на стороне того, кто умнее, хитрее, кто наделен чувством юмора и умеет ошеломить противника, обрушив на него потоки эрудиции. Нет, для победы требовалось иное: быть тупым, неподвижным, скучным, пустым.

Да, пустым – это, наверно, самое подходящее слово. Месье Бернарден был пуст, особенно пуст оттого, что толст: чем объемистее тело, тем больше в нем пустоты. Это закон природы: к примеру, ягоды, ящерицы, афоризмы плотны и наполненны, а тыквы, сырное суфле и торжественные речи раздуты прямо пропорционально своей пустопорожности.

Неутешительный вывод: возможности пустоты поистине ужасающи. Ею правят беспощадные законы. Пустота, например, отвергает добро, упорно воздвигая неодолимую преграду на его пути. Зато для зла у пустоты всегда открыты двери, точно для старого друга, встреча с которым отрадна для обоих, связанных общими воспоминаниями.

Если существует память воды, почему бы не быть и памяти пустоты? Памяти, сотканной из ксенофобии по отношению к добру («Я тебя знать не знаю, поэтому не люблю и не вижу причин менять мнение»), и короткого знакомства со злом («Старый дружище, ты был у меня частым гостем и оставил по себе добрую память, знай, что тебе здесь всегда рады!»)

Конечно, найдутся люди, которые скажут, что добра и зла не существует, – но это те, что никогда не имели дела с настоящим злом. Добро куда менее убедительно, чем зло, – просто потому, что у них разная химическая структура.

Добро, как золото, никогда не встречается в природе в чистом виде – поэтому естественно, что оно не впечатляет. У него к тому же имеется досадная привычка бездельничать: оно предпочитает просто показывать себя.

Зло же скорее подобно газу: его трудно увидеть, зато легко распознать по запаху. Оно чаще всего неподвижно, стелется удушливой пеленой и в таком виде кажется поначалу безобидным, – только потом, увидев его в деле, вы осознаете, как широко оно распространилось, – и шарахаетесь в ужасе, но уже слишком поздно. Газ вездесущ, его не выгонишь.