Печки-лавочки - Василий Шукшин

Иван-сын ушел к себе в комнату, никак не отреагировав на выходку отца.

– Ах, славно! – воскликнул профессор-гость. И хлопнул ладошкой по тетрадке. – Много ты добра привез, Серега! Славные есть штучки.

Профессор-хозяин посмотрел на него… Ничего не сказал. Помолчал, задумчиво глядя на телефон… И сказал вдруг:

– А кумекают… эти-то. – Кивнул в сторону, куда ушел сын.

– А? – откликнулся профессор-гость. – Эти-то? Кумекают.

– Кумекают. Славные, говоришь, есть штуки?

– Ах, славные! – Профессор-гость ласково погладил тетрадку.

В ту ночь профессору пришла в голову блистательная идея: устроить встречу студентов, какие остались на каникулах в Москве, аспирантов и преподавателей университета – всех, кто способен насладиться музыкой живой русской речи, – встречу с Иваном Расторгуевым. Собрать несколько человек – «любителей словесности».

В аудитории, где происходила бы встреча, во вступительном слове профессор сказал бы так:

– Уважаемые коллеги, друзья! Я пригласил вас на эту встречу вот с какой – единственной – целью: просто чтобы мы послушали одного из тех, кого мы называем языкотворцем, хранителем языка. Собираются же слушать музыку!.. И собираются, и внимательно слушают бесчисленных кликуш с гитарами… Я уже говорил и писал, почему эти… «ловцы губок» привлекают к себе внимание. Если привлекает подделка, значит, есть тоска по настоящему, неподдельному. Так было, так есть. Мы очень много знаем, мы строим невиданный Вавилон… Мы оглушили себя треском машин, воем сирен… Мы, в своем упоении цифрами, полупроводниками, схемами, телевидением, мы, социологи, математики, нумизматики, мастера классической демагогии… мы уже давно не слышим, как говорит наш народ. Послушайте же!

Еще в машине, когда ехали московскими улицами в университет, профессор говорил Ивану:

– Рассказать?.. Ну, расскажи что-нибудь… О себе. Расскажи, как ты собираешься детей учить. Почему непременно надо учить. Расскажи, как ты обо всем этом думаешь, – получится про жизнь.

– Можно Нюра тоже выступит? – попросил Иван.

– Можно.

– Нет, я не буду, – воспротивилась Нюра. – Я не умею.

– Ну, посмотрим, как там будет… Только, Иван, дело-то в том, что это вовсе не значит – выступать. Надо рассказать, как умеешь… Понимаешь ли?

– Все будет в порядке, – заверил Иван.

А еще раньше, в тот же день, утром, у профессора – Сергея Федорыча и его коллеги – произошел серьезный разговор.

– Почему? – спросил Сергей Федорыч коллегу.

– Потому, – стал внятно, жестко, но не зло пояснять лысый профессор, – что ты его не знаешь. Не понимаешь. Не чувствуешь, выражаясь дамским языком. И не суйся ты в это дело. И не срамись: и себя подведешь, и парня… поставишь в глупое положение. Не тот сегодня мужичок, Серега, не тот… И фамилия его – не Каратаев. Как ты еще не устал от своего идеализма? Даже удивительно.

– Жалко, Лев Николаич помер – послушал бы хоть. Тоже был идеалист безнадежный.

– В отношении мужичка – да, был идеалист.

– Ну, и как же его фамилия? Мужичка-то нынешнего? Полупроводник Шестеркин?

– Не знаю. Я, видишь ли, не специалист здесь, в отличие от… некоторых. Наверно, не Шестеркин, но и не Каратаев. И не Сивкин-Буркин. Не смеши, Серега, народ честной, не смеши.

– Посмотрим.

И вот вышел Иван на трибуну…

Профессор и Нюра сидели за столом. Лысый профессор – в зале.

– Уважаемые товарищи! – громко начал Иван. – Меня Сергей Федорыч попросил рассказать вам… как я думаю про жизнь. Я хорошо думаю, товарищи!

В зале засмеялись.

– Я родился в крестьянской семье… Нюра – тоже в крестьянской. Значит… воспитывались там же, то есть в крестьянской семье. Я окончил шесть классов, Нюра прихватила восьмилетку. За границей не были…

В зале опять засмеялись.

– Что он делает? – негромко спросил профессор Нюру.

Нюра, очень довольная, сказала:

– Выступает. А что?

– Я по профессии механизатор, тракторист. Норму…

– А Нюра? – спросили из зала.

Нюра привстала и сказала:

– Я доярка, товарищи. Свою норму тоже выполняю.

– Даже перевыполняет, – продолжал Иван.

– На сколько прОцентов?! – опять выкрикнул веселый молодой человек, очень волосатый и не злой.

– ПроцЕнтов, – поправил Иван. – Нюся, на сколько процентов, я забыл?

Нюра опять привстала.

– На тридцать-сорок.

– На тридцать-сорок, – сказал Иван. – Вот гляжу на вас, молодой человек, – тоже весело и не зло продолжал Иван, глядя на гривастого парня, – и вспомнил из молодости один случай. Я его расскажу. Была у меня в молодости кобыла… Я на ней копны возил. И вот у этой кобылы, звали ее Селедка, у Селедки, стало быть, – Иван наладился на этакую дурашливо-сказочную манеру, малость даже стал подвывать, – была невиданной красоты грива. А бригадиром у нас был Гришка Коноплев, по прозвищу Дятел, потому что он ходил всегда с палочкой и все время этой палочкой себя по голенищу стукал, и вот этот самый Дятел приезжает раз в бригаду и говорит: «Ванька, веди сюда свою Селедку, мы ей гриву обкорнаем. Я видел в кино, как сделано у коня товарища маршала на параде». Привел я Селедку, и мы овечьими ножницами лишили ее гривы. Стало как у коня товарища маршала. Но что делает моя Селедка? Она отказывается надевать хомут. Брыкается, не дается… Хоть ты что с ней делай. Уж сам Дятел пробовал надевать – ни в какую! Кусается и задом норовит накинуть… Что делать? А был у нас в деревне дед Кузя, колдун. Мы – к нему. Он нам и говорит: «Отпустите ее на волю на недельку… Пусть она одна побудет, привыкнет без гривы-то. На кой, – говорит, – черт вы ей гриву-то отхватили, оглоеды?» Вот, товарищи, какой случай был. Теперь насчет…

– Почему кобылу звали Селедкой? – спросили из зала весело. Опять гривастый спросил.

– Почему Селедкой-то? А – худая. Худая, как селедка. Там только одна грива и была-то.

Засмеялись.

И профессор тоже невольно засмеялся. И покачал головой.

Нюра наклонилась к нему, спросила:

– Ну, как – ничего?

– Ничего, – сказал профессор. – Хитер мужик твой Иван. Хорошо выступает.

Нюра была польщена.

– Он умеет, когда надо…

– Иван, – спросил профессор Сергей Федорыч, когда ехали в машине из университета оба профессора, Иван и Нюра, – скажи, пожалуйста, зачем ты про кобылу-то рассказывал? Про Селедку-то…

Лысый профессор громко засмеялся.

Иван улыбнулся…

– Да повеселить маленько людей. Меня еще дед мой учил: как где трудно придется, Ванька, прикидывайся дурачком. С дурачка спрос невелик.

– А тебе что, трудно пришлось?

– Да не то чтоб уж трудно… Я же не знал, что они улыбаться начнут. А что, плохая история? С кобылой-то.

– Славная история, Иван! – воскликнул лысый профессор. – Славная. Жалко – про Вавилон еще не поговорили.

– Про какой Вавилон? – спросил Иван.

– Про город. Есть, видишь ли, люди, которым очень не нравится город…

– Не город, – поправил профессор Сергей Федорыч, – а Вавилон. Надо быть точным, даже если… передергиваешь карты.

– Вавилон, – согласился лысый профессор. И перевел Ивану: – Вавилон – это большой-большой город. И вот есть люди…

– Большой-большой недостроенный город, – опять уточнил Сергей Федорыч.

– Да. Так вот, есть люди, которые прекрасно устроились в этом Вавилоне, с удобствами, так сказать, но продолжают всячески поносить…

– Нет, – резко сказал Сергей Федорыч, – это… Так нельзя. Это шулерство. Ты хочешь спросить Ивана: нравится ли ему город?

– Не совсем так…

– А как?

– А мне так нравится! – воскликнула Нюра.

– Мне тоже нравится, – сказал Иван. – Зря вы спорите, товарищи. Жить можно. Чего вы?

Профессора засмеялись.

Из Москвы Иван двинул домой второе письмо.

"Уважаемые родные, друзья!

Пишу вам из Москвы. Нас здесь захватил водоворот событий. Да, это Вавилон! Я бы даже сказал, это больше. Мы живем у профессора. Один раз у них вечером собиралась молодежь. И был там один клоун. Это невозможно описать, как он выдрючивался. С Нюрой чуть плохо не стало от смеха. Кое-что я, может, потом скажу. Выступал также в университете. Меня попросил профессор рассказать что-нибудь из деревенской жизни в применении к городской. Я выступал. Кажись, не подкачал. Нюра говорит, хорошо. Вообще, время проводим весело. Были в ГУМе, в ЦУМе – не удивляйтесь: здесь так называют магазины. В крематорий я, правда, не сходил, говорят, далеко и нечего делать. Были с профессором на выставке, где показывали различные иконы. Нашу бы бабку Матрену туда, у ей бы разрыв сердца произошел от праздника красок. Есть и правда хорошие, но мне не нравится эта история, какая творится вокруг них. Это уже не спрос на искусство, а мещанский крик моды. Обидно. Видел я также несколько волосатиков. Один даже пел у профессора песню. Вообще-то ничего, но… профессора коробит. Меня тоже.

Сегодня в 22.30 отбываем на юг.