Ирод - Даниил Мордовцев

На корме галеры, позади рулевого колеса, возвышался трон для бога ветров. Колоссальный Эол восседал на троне из слоновой кости, обставленный меньшими фигурами подчиненных ему богов: Борея, Афра, Нота и Эвра. Щеки Эола были страшно надуты, и из открытого рта его, с помощью скрытого в нем механизма с мехами, со свистом вырывался ветер, от которого и надувались так картинно пурпурные паруса галеры, тогда как в воздухе, вообще, стояла невозмутимая тишина — лист на прибрежных деревьях не шелохнет. У ног же этого ветреного бога картинно полулежал Нептун с трезубцем.

Удивительная галера тихо, величественно поднималась по Цидну, берега которого были усеяны зрителями, сошедшимися к Тарсу почти со всей Киликии. В толпе слышались то возгласы восторга, то смех и циничные остроты по адресу нимф и самой богини: грубые поселяне не могли оценить тонкого, не в пору и не в меру пикантного изящества того, что они созерцали.

Между тем около самого Антония вакханки совершали обрядовые танцы и воспевали бога Вакха-Диониса под аккомпанемент кифар, а царедворцы-сатиры вторили им на флейтах.

Едва галера Клеопатры поравнялась с тронным местом Антония и подплыла к берегу, как часть вакханок, отделившись от остальных, начала устилать цветами путь, по которому Вакх должен был идти навстречу Венере. Со своей стороны нимфы, едва галера пристала к берегу и на землю с нее перекинуты были мостки, покрытые пурпурным виссоном[8], также сошли на берег и стали усыпать цветами лотоса путь, по которому Венера должна шествовать навстречу Вакху.

Едва Клеопатра потом вступила с мостков на землю в сопровождении амуров и сирен, как Антоний сошел с трона и в сопровождении сатиров и вакханок двинулся навстречу... своей смерти...

Наконец они сошлись. Антоний увидел ту, о которой давно мечтал...

Роль дурака была сыграна, и эта роль погубила его...

На другой день у дуумвира Марка Антония был деловой прием подвластных ему царей. Он уже не изображал из себя Вакха, а был в блестящей, шитой золотом тунике, в белоснежной тоге с широкими пурпурными каймами и в лавровом венке на кудрявой голове, которую сегодня утром украсила этим венком сама Клеопатра. Он был, видимо, оживлен, но в движениях его и на полном лице заметны были следы утомления — остатки вечерней оргии. Его окружали придворные и вожди, те, которые еще вчера играли постыдную роль сатиров. Был тут и знаменитый после Цицерона оратор Мессала, глава римского литературного кружка — «reipublicae litterarum».

Первыми удостоились аудиенции представители Иудеи, как более образованные из всех восточных царей и сатрапов и лично знакомые Антонию по службе его, в молодости, в рядах легионов Габиния, поддерживавшего Гиркана и Антипатра против претензий непокорного римлянам царя Александра, племянника Гиркана и отца Мариаммы.

После первых приветствий Антоний, обращаясь к Ироду и Гиркану, заговорил об Антипатре.

— Так доблестный Антипатр отравлен Малихом? — сказал он как бы в раздумье. — Жаль. Я оплакиваю этого достойного вождя. Кто бы подумал? Малих! Я не могу забыть их обоих. Я помню, а молодое время так хорошо помнится, я помню, когда я прибыл в Иудею с Габинием, он послал меня с частью легионов вперед, чтобы преградить Александру путь к Иерусалиму, и тут я познакомился с твоим отцом (это к Ироду) и с тобою. Тогда же ко мне примкнуло иудейское войско с Малихом и Пифолаем во главе. О, какую жаркую битву мы тогда дали Александру почти у самого Иерусалима! Три тысячи его воинов пало на месте.

— И три тысячи будущий повелитель мира взял в плен, — почтительно подсказал Ирод.

— Да, да... И еще тогда отличился мальчуган Ирод, — ласково улыбнулся Антоний.

Мессала посмотрел на Ирода: «Будет из этого прок», — казалось, говорили его лукавые глаза.

— Тогда я в первый раз увидел Иерусалим и его величественный храм, — продолжал Антоний под наплывом воспоминаний. — Как давно это было!

— Ровно семнадцать лет прошло с той торжественной минуты, когда перед нами растворились ворота святого города и незабвенный Габиний вручил мне управление храмом и утвердил состав синедриона, — подсказал Гиркан.

— Да, и я это помню, — с улыбкой заметил Мессала, которого называли в Риме «мозгом Антония», — еще какие пиры задавали нам тогда почтенный первосвященник и доблестный Антипатр.

— Помню, помню! — засмеялся Антоний. — Хотя наши друзья, иудеи, и не строят храмов веселому Вакху, однако возлияния ему они совершают исправно.

— Мы следуем в этом прародителю Ною, — снова вставил Гиркан. — Да и отцы наши заповедали нам истину: вино веселит сердце человека.

— Прекрасно, — согласился Антоний. — А что твоя мать, почтенная Кипра? — обратился он к Ироду.

— Оплакивает смерть мужа и моего отца, — был ответ.

— Я хорошо помню почтенную мадонну с прелестным ребенком на руках.

— Из этого младенца выросла теперь такая красавица Саломея, которая за пояс заткнет и саму Клеопатру, — раздался вдруг позади Антония чей-то мужественный голос.

Все вздрогнули от неожиданности. Глаза Антония гневно сверкнули, и он быстро повернулся к тому, кто осмелился говорить так дерзко и непочтительно. Глаза Антония и говорившего о Саломее, сестре Ирода, встретились.

— А, это ты, старый Волк (Люпус)! — разом смягчился гнев Антония. — Я твои вкусы знаю.

Дерзко говоривший смельчак, по имени Люпус-Волк, был старый военный трибун, один из тех двух, которые в Тире убили Малиха по «приказу Кассия» и по воле Ирода. Антоний давно знал и любил этого старого ворчуна, который был для него когда-то вроде дядьки и учителя в военном деле и не раз во время жарких схваток в Иудее спасал пылкого Антония от смерти. Старик всю жизнь провел в восточных легионах, сражался и под знаменами Помпея и Красса, делал походы с Габинием и Антонием, с Мурком и Кассием. Его знали и ценили его честность и беззаветную храбрость и Антипатр, и Ирод. В Иерусалиме он был вхож в дом Антипатра, и там он видел Саломею еще ребенком, а потом, бывая со своим легионом в Иудее и навещая дом Антипатра, он видел, как подрастала Саломея, как она из ребенка вырастала в подростка и дарила старика своей ласковой, огненной улыбкой, а потом и совсем стала большой девушкой ослепительной красоты и по-прежнему ласково относилась к «старому римскому Волку».

— Знаю я твои волчьи вкусы, — снисходительно улыбнулся Антоний. — А, в самом деле, так хороша твоя сестра? — обратился он к Ироду.

— Не знаю: красота сестры — не красота для брата, — отвечал тот уклончиво.

— Но мы уклонились от дела, — вдруг круто повернул дуумвир[9], — мы еще не покончили с вопросом об Иудее. Кому вручить ее судьбы, потомку Маккавеев — Антигону или потомству идумея Антипатра? Какого мнения об этом иерусалимский первосвященник, сам отрасль Маккавеев?

— Я полагаю, — после долгого колебания отвечал Гиркан, — что под управлением сыновей Антипатра Иудея будет покойнее и более верна Риму, чем под управлением моего племянника.

— А ты что скажешь, наш мудрый советник? — обратился Антоний к Мессале.

— Моя мудрость — верность Риму, — отвечал оратор, — на этой мудрости построил свой ответ почтенный первосвященник, пожертвовал ей даже и узами родства. Притом, и Антигона, и Фазаеля, и Ирода я знал еще в Риме, когда они учились у Цицерона и посещали мои студии; у Антигона — душа зверя, которого никакая сила приручить не может; для него, как для волка, его логово — весь мир, и душа иудея не сольется с мировою душою, сердце иудея не забьется никогда в одном биении с мировым сердцем — с сердцем Рима, Капитолия, Форума; иудей вечно будет чужак во Вселенной. Не то я усматривал в юных идумеях — в Фазаеле и Ироде: у них — мировая душа.

— Я рад это слышать, — сказал Антоний. — Я сам то же думал. А потому, именем сената и народа римского я, дуумвир Марк Антоний, сыновей идумея Антипатра, Фазаеля и Ирода, назначаю тетрархами над всей Иудеей. Акт этого назначения я сегодня же отправляю в сенат для внесения его в Капитолий на хранение вместе с другими государственными актами.

Гиркан, Фазаель и Ирод благодарили дуумвира и клялись в неизменной верности Риму.

— Кто еще там ожидает аудиенции? — обратился Антоний к Мессале, отпуская Гиркана, Фазаеля и Ирода.

— Ожидают приема иудей Антигон, сын Аристовула, последнего царя Иудеи, парфянин Пакор, сын престарелого царя Парфии со своим сатрапом Варцафарпом, аравитянин Малих, царь Петры, а также депутаты из Тира, Сидона и Пергама, — отвечал Мессала.

— Первыми я приму дерзких парфян, — залитые золотом уста Красса вопиют о мщении.

X

После приема у Антония произошло нечто, чего никто не ожидал, что оказалось роковым для всей последующей бурной жизни Ирода.

— Сын мой Ирод, — сказал ему Гиркан, — на твои сильные руки Всевышний возложил судьбы Иудеи и мою собственную судьбу. Чтобы еще больше скрепить узы, связавшие тебя со мною, я отдаю тебе самое дорогое, что осталось мне в жизни, это мою драгоценную жемчужину Мариамму, отдаю тебе в жены, а с нею даю тебе еще одного брата, Аристовула. Бери их... люби их...