Л. Н. Толстой в последний год его жизни - Валентин Булгаков

— Недавно, — продолжал Лев Николаевич, — я получил большое письмо от заключенного в тюрьму Калачева[26], все проникнутое радостным настроением, духовным подъемом… И все так себя там чувствуют. Это понятно. В четырех стенах, в тюрьме, где больше ничего делать не остается, ничто иное невозможно, — духовное сознание пробуждается и растет все больше и больше… Калачев о поселенцах пишет, что один из них говорил: «Ворону гораздо жалчей убить, чем человека, — с нее ничего не возьмешь, а у человека хоть плохая одежда, да на рубль возьмешь»… И вот каторжники, матерщинники, во вшах, а духовному состоянию их прямо завидуешь!

Скипетров заметил, что он все‑таки не чувствует себя достаточно укрепившимся в религиозных взглядах, в вере в бога, не уяснил себе всего окончательно.

— Душа моя, — порывисто и горячо воскликнул Лев Николаевич, — да ведь в этом вся жизнь!..

Затем на вопрос Скипетрова о том, признает ли Толстой в науке самостоятельные теоретические вопросы, помимо их прикладного значенйя, как, например, открытия астрономии и т. п., Толстой ответил:

— Я их никогда не отрицал. Я только говорю, что в наше время этот интерес невозможен. Знания должны развиваться равномерно. Между тем в наше время одни из них чрезвычайно вытянуты, удлинены, а другие остаются в зачаточном состоянии. Это уродливо, ненормально… Но в другое время, я не отрицаю, все эти и параллаксы и кометы Галлея будут иметь значение. Об этом скоро выйдет моя переписка со Шмитом, немецким анархистом, хорошим человеком, но, к сожалению, очень ученым. Я отвечаю на его возражения [27].

Затем Лев Николаевич поделился с нами своей мыслью о том, что необходимо составить самоучители, — именно самоучители, а не учебники, — по разным отраслям наук для тех людей, которые жаждут знаний, образования и не могут найти его нигде, иначе как и школах, которые только развращают. Люди эти, от которых Лев Николаевич получает ежедневно письма, преимущественно молодые крестьяне, только — только грамотные, окончившие разве лишь низшую школу. В первую очередь необходимы самоучители по языку и математике (арифметике, геометрии), а также по совершенно новому предмету: «Истории нравственного движения человечества». Лев Николаевич уверен, что «Посредник»[28] возьмется печатать эти самоучители и получит доход и что они необходимы. Как это ни странно, эта же мысль о точно таких самоучителях приходила уже раньше и мне. Теперь я всей душой посочувствовал идее Льва Николаевича. О них он говорил уже с Буланже. Так как этот последний находился сейчас в Ясной Поляне, Лев Николаевич захотел позвать его. Для этого он несколько раз крепко постучал кулаком в стену у своего столика. Явилась Александра Львовна, которую он и просил вызвать Буланже.

— Павел Александрович, — сказал он, когда тот пришел, — вот эти господа, то есть не господа, а братья, друзья, будут работниками над самоучителями, а вы — главный редактор…[29].

И Лев Николаевич вновь развил стою идею о самоучителях.

Потом Буланже стал читать Льву Николаевичу в нашем присутствии свою статью с популярным изложением жизнеописания и учения Будды [30]. Лев Николаевич делал замечания и поправки. Потом он пошел принимать ванну, и чтение прервалось. Все мы попрощались со Львом Николаевичем и ушли

Вечером в аллею яснополянской усадьбы почти одновременно въехало двое саней: мои и чьи‑то запряженные парой, с бубенчиками. Оказалось, приехал из Ясенок писатель П. А. Сергеенко, с которым мы и познакомились у крыльца дома Льва Николаевича. С сыновьями Сергеенко Алексеем и Львом я познакомился и подружился еще в Крёкшине, у В. Г. Черткова. Сергеенко привез граммофон и недавно вышедшие пластинки с голосом Толстого [31].

Наверху, в столовой, Лев Николаевич играл в шахматы, кажется с Сухотиным. Там был и сын Льва Николаевича Андрей с женой. Поздоровавшись, Толстой просил меня подождать. Я спустился в комнату Душана Петровича Маковицкого.

Через некоторое время пришел Лев Николаевич и продиктовал мне поправки к его ответу на письмо о «загробной жизни», полученное из Сибири[32].

Так как на столе у Душана чистой бумаги не оказалось, то я писал на листах, вырванных из записной книжки. Заметив, что я вырываю вторые два листа, Толстой сказал:

— Ай — ай! Сколько вы бумаги вырвали!.. Ну, я вам подарю записную книжку, у меня есть лишняя… Меня Софья Андреевна награждает ими.

Работу мою Лев Николаевич обещал просмотреть утром, а пока просил Татьяну Львовну дать мне следующие листы «доступного» «На каждый день» и предложил остаться послушать граммофон.

Лев Николаевич и сам слушал граммофон вместе с другими. Он почти все время молчал, когда граммофон сначала воспроизводил Толстого, а потом — Кубелика, Патти, Трояновского.

Но во время слушания произошел интересный инцидент. Машина стояла в гостиной, причем отверстие трубы направлено было в зал, вероятно для вящего эффекта. Слушатели сидели в зале (столовой) полукругом у двери в гостиную. Потом граммофон почему- то перенесли в зал и поставили на большой стол, близко к противоположной от входа стене, повернув трубу к углу, где за круглым столом, уютно освещенным лампой, поместились все Толстые и Сухотины.

Во время перерыва между двумя номерами Лев Николаевич произнес:

— Нужно бы повернуть трубу к двери, тогда бы и они могли слышать.

«Они» — это были лакеи, какой‑то мальчик, какая‑то женщина и еще кто‑то, — одним словом, прислуга, которая в передней толпилась на ступеньках лестницы и сквозь перильца заглядывала в зал и ловила долетавшие до нее отрывки «слов графа», — как они говорили, что я слышал, проходя по лестнице.

Наступило едва заметное молчание.

— Ничего, папа, — быстро заговорил Андрей Львович, все хлопотавший около граммофона, — его ведь по всему дому слышно, и даже внизу!..

— Даже в моей комнате все слышно, — добавила Софья Андреевна.

Толстой молчал. Минут через пять Андрей Львович повернул трубу, как говорил отец.

— Что, папа, — рассмеялась Татьяна Львовна, — тебе уже надоело?

Лев Николаевич ничего не отвечал, только как‑то ежился в кресле.

— Должно быть, немножко да? — продолжала она смеяться.

И все засмеялись.

Прошло еще минут десять. Толстой встал и вышел из комнаты.

Завели «Не искушай», дуэт Глинки. Пели «Фигнера», как выразилась Татьяна Львовна.

Лев Николаевич пришел по окончании номера и заметил, что «очень мило!». Еще ему понравилась серенада из «Дон — Жуана» в исполнении Баттистини. Ее он, оказывается, всегда особенно любил. Усевшись в вольтеровское кресло у двери в гостиную, Лев Николаевич долго разговаривал с Сергеенко относительно конструкции граммофона.