Струна (сборник) - Илья Крупник

(Никого из тех тогдашних спутников моих, кроме друга, сейчас живущего в Тюмени Юлия Большакова, и Саши Зюбко, его жены Наташи, теперь уже покойных, я больше не встречал.)

6/IX – 2014 г.

Семь островов

Остались позади Курилы, Туркмения. А Север все равно меня не отпускал. Мне уже 38. Я поехал той же дорогой: вдоль залива в поезде до Кандалакши, мимо озер. И вот уже знакомые темные ели, осины, березы карельские. Море «серое» – Белое море, валуны торчат из воды…

Я поехал на Семь островов, опять на Баренцево, на птичьи базары, где летают маленькие чайки-моевки, такие стройные и красивые, серо-стального цвета, и громадные полярные чайки, их перья, как желтовато-грязный мех белого медведя.

Пароход наш прибыл к островам вечером 17-го. И вот уже шестые сутки я здесь. День и ночь совсем перепутались, стоят белые ночи, и все от «начальника над островами», рабочих, лесников-поморов, студентов-практикантов кольцуют птиц на острове с мирным названием Кувшин. Мне выдали серый комбинезон, когда присоединился к ним.

Работаем белыми ночами, днем спим на полу базы: в избушке на острове Харлове, переплываем на катере с острова на остров.

Надо торопиться, пока еще нет дождя и туманов, пока птицы не улетели с «базаров».

Кувшин – круглый, очень высокий, издали похожий на сопку…

Но на нем скалы словно выходят из моря: такие огромные, разноцветные, прямо как детские кубики. На «поморском языке» Кувшин – это не наш кувшин, а скала, монолит.

Поднимаются всё выше, выше гранитные кубики, а всё равно неправдоподобные, как декорации. Они то красноватые, потом желтоватые, а то с зеленым лишайником. И на самом верху видна наивно ромашка.

А на гранитных уступах скал тысячи, тысячи кайр, сидят сплошными рядами. Белые груди, черные крылья, черные головы. Словно сидят там в белоснежных рубахах маленькие люди.

И над ними летают сплошные тучи птиц, и не прекращается никогда отчаянный птичий крик.

Мы все приходим сюда с покатого более-менее южного склона на вершину скалы, вбиваем в нее железный лом, на нем на петле штормовой трап. Он повисает свободно над морем.

По очереди мы уходим по трапу вниз с пожарным поясом, куда пристегнут карабином трос. По очереди нас страхует помор дядя Митя.

Я спускаюсь медленно, на груди звенят, качаются целые связки, гирлянды цветных колец.

Трап опускается метров на сорок, а дальше, ниже, в пятидесяти, а может, ста метрах ниже с ревом и плеском бьет о валуны прибой.

Я чувствую под ногами уступ, карниз. И тогда трап поднимают. Я стою. В руке у меня длинный шест, на конце его изогнутый проволочный крючок по размеру шеи птицы.

Этим шестом с крючком я снимаю птицу с ее карниза за горло, надеваю кольцо на лапу и отпускаю, она защищается от меня только криком. Встряхивается и взлетает на то же самое свое место. Дальше, дальше, следующую. Еще следующую, еще. Скорее, надо скорее, скорее.

Перелезаю на другой карниз, скользкий от птичьего дерьма, и запах всюду тоже от этого добра.

Я подтягиваюсь к карнизу, который выше, потом еще повыше. Наконец, закончено и здесь. Теперь – вбок. Спускаться ниже по скале я не могу. Не достают ноги до нижнего карниза, а значит, невозможно стать. Или не стать…

Все, кто изображает биологов такими очкастыми хлюпиками, заблуждаются как всегда. Начальник островов считает, что практику здесь должны проходить альпинисты и скалолазы.

Я не альпинист, не скалолаз. Никогда прежде в нынешних моих путешествиях не было так страшновато. Но коли ты попал ненароком сюда, что ж остается делать…

И, конечно, ребятам-студентам страшно, они, как считает начальник, выбрасывают кольца в море, чтобы скорее поднимали наверх.

«Ваш архипелаг, – сказал студент Валера, – Семь островов пора закрыть, как на Печоре Печорлаг».

Некосуев

Какой странный город Ухта.

Белая ночь. Пустынные улицы. Пустынные площади. И новые кругом в четыре этажа дома. Такой небольшой город и такие дома. Город на костях: центр, «куст» лагерей.

На воротах парка, куда я дошел, два плаката. Колючая проволока на одном, факел и ущербная луна. На другом буровая вышка, солнце, утро.

Утром я вышел из гостиницы, иду по улицам, где ходят тоже странные люди. Навстречу мне идет очень потрепанный, но благообразный высокий старик с белой длинной бородой.

Я невольно здороваюсь с ним. Он, обрадованный, отвечает мне и берет меня за руку.

Мы сидим на скамейке с ним у ворот парка.

Знакомимся. И он говорит, поглаживая мой рукав, медленно он говорит:

– Знаете, Илюша, можно я вас так, я попал сюда, когда было мне 50, да, было ровно 50. Я там работал на общих, был на общих работах. А когда выгнали меня, мне уже 60 стало. Мне бы на пенсию. Но какая мне пенсия… Реабилитировали все-таки в 56-м, партбилет вернули, а мне уже 70 стало. Куда мне деваться? Куда ехать? Так и остался здесь. Я теперь сторож при магазине. Ночной сторож.

– Привет, Смиркевич! Земляка нашел? – издалека окликает бодрый, крепкий еще на вид человек.

– Присаживайся, Иван. Этот товарищ из Москвы, литератор, Илья. Интересуется.

– Интересуется?… – Садится Иван к нам на скамейку. – Мы с Семеном земляки, оба с Украины. Он директором был завода, а я, Илья, как вас по батюшке, машинист, паровозный машинист. Там были мы вместе с Семеном. Земляки. Мне-то, конечно, повезло, не на общих, там тоже составы водил.

К нам подсаживается еще человек. Знакомимся: Васильев. Тоже с седой бородой, но улыбчивый, вежливый такой старик.

– Депутатом он был, – объясняет Смиркевич, – Бакинского Совета.

А Иван придвигается ко мне, рассказывает, перескакивая, он «старожил», хотя на год позже Семена Смиркевича, с 37-го.

– Какие люди, верите, были здесь… Все погибли. Профессора, ученые, артисты, учителя, интеллигенция. Настоящая. Какие хорошие люди были. А начальником, первым при мне, был тут Яков Мороз, всего края хозяин. Его «друзья» – уголовники, их он «перевоспитывал». Все посты у них, а мы – «враги», 58-я. Ну это как везде было.

А сколько поляков в 39-м погибло. Они жили в землянках зимой, как кроты.

А мы в палатках, большие такие палатки, но нас 600 человек.

– Это какие ж палатки?

– А вот так, нас 600 человек в палатках. Зимой.

Считают, что здесь у нас были легкие лагеря, особо опасных не привозили.

Хуже всего были тут женские лагеря, блатнячки больше всего. Попадет к ним мужчина – растерзают, изнасилуют. Сам был однажды свидетель: часовые стрелять даже начали.

В 41-м много отсюда блатных забрали в армию Рокоссовского. Немцы, наверно, не понимали, почему они кричат, когда лезут напролом в штыковую, не «ура», а «в рот…!».

А до сих пор, верите, живет тут один «большой начальник». Зверь. Затворник, в глаза никому не может посмотреть. А те, кто помельче, в ОРСах работают, но больше, конечно, подались где теплее.

(Я приехал в Ухту под фамилией Некосуев. Это всё придумал Юлий Большаков, уже давно не студент, а начальник партии. Когда его директор института услышал, что хочет зачислить меня к себе на сезон, руками прямо на него замахал: «Ты что?! Литератор! 45 лет! Ты что…»

Юлий тогда зачислил в ведомости школьного товарища моего сына Витю Некосуева, а я взял безденежную командировку в Союзе писателей для гостиниц и пр. Обещал Юлию достать для партии вертолет.

Вот и хожу здесь со своей командировкой, а в ведомости существует Некосуев Витя. Он получит зарплату, передаст ее потом мне. Такие вот наши метаморфозы.)

Клименко Иван, паровозный машинист, посоветовал мне зайти еще к Алексееву Виктору Сергеевичу, он талонщиком был у них. И я пошел к нему.

Встретил меня маленького роста старик в очках, с большими, будто приклеенными ушами. За очками умные старческие глаза. И очень он какой-то домашний, спокойный. И добрая улыбка.

Мы сидим с ним в удобных креслах. Вся комната в стеллажах с книгами.

А был-то он полковым комиссаром, член партии с 18-го года и в армии с 18-го года. Сидел вместе с генералом Тодорским.

Сейчас трудно поверить мне, что этот похожий на профессора старик родился в рабочем Сормове.

– Я вам рассказываю как будто не свою жизнь, а что-то далекое, что-то нереальное. Ну почему мне в камере приснился блинчатый лед? Я раньше никогда не был на Севере. И не знал, что попаду туда. Что такое «блинчатый» лед? А тут снился мне лед, и я на пароходе, а кругом блинчатый лед.

Когда пришла зима, камеры не топились. Пар шел из тюрьмы. Все люди сидели впритык, голые по пояс от духоты.

А потом Воркута. По тундре. Справа топь и слева топь. И часовые матерятся от злобы и открывают стрельбу. Боятся, что убежим. А куда убегать?… Справа топь и слева топь. И очень ржавая тундра.

И еще: когда выходит бригада из шахты, встречают оркестром, и начальник награждает леденцом и табачком.

В ларьке купишь миску и ложку, а придешь с работы – нет ничего. Спрашиваешь: где? «А мы миску отобрали, это вы на кухне сперли». А ложка? «А ложки нельзя, из них вы еще ножи станете делать…»