Кирюша из Севастополя - Евгений Юнга

Федор Артемович зябко поежился и вздохнул. Чья-то рука легла на плечо пассажира.

— Подымим, товарищ Вакулин? — радушно предложил Баглай, протягивая кисет с табаком. — О чем вздохнул, что чуть бору не заглушил? Не о том ли, что война все вверх тормашками перевернула? В самом деле, ну кто в мирное время сунулся бы сюда в сегодняшнюю погоду! А вот плаваем, и даже без аварий. Я все размышляю над этим и полагаю, что люди себя не знают. Верно, до войны рисковать было незачем, а теперь смелости понабрались. Ну, а если вперед глянуть? Пожалуй, и тогда смелости в запасе больше будет. Значит, дела, что сейчас по необходимости происходят, ну, этот рейс, к примеру, как правило в жизни станут. И победим бору, честное слово, победим! А ты как полагаешь?

— То же, что и ты, — согласился Федор Артемович. — Человек все время в гору лезет по жизни, и никакая война, никакие немцы не спихнут нас вниз.

— Факт! — прогудел из угла Кеба.

Шкипер опять зачиркал кресалом и, поднеся тлеющий трут к цыгарке, с которой потянулся к нему пассажир, заметил, что пальцы Федора Артемовича дрожат.

— Озяб? — участливо справился он. — Ступай до Андрея Петровича и Кирюшки. У них в отсеке — что летом на пляже Солнцедара. Еще часа два ходу до той балки. Ступай, подзайми тепла на дорогу.

Он пропустил пассажира в дверцы отсека, плотно закрыл их и вернулся на свое место возле молчаливого рулевого.

Рассказ о незабываемом

Картина, которую увидел Федор Артемович, едва спустился в моторный отсек, была обычной для глаз того, кто знает жизнь на корабле в часы шторма. Темнота совершенно скрывала верхнюю часть помещения, и подвешенная на уровне человеческого роста «летучка», казалось, плавала в синеватых волнах чада, кренясь из стороны в сторону, в точности повторяя движения компасной стрелки и сейнера. Продолговатый язычок пламени, изгибаясь и раздваиваясь, прилипал к закопченному стеклу фонаря и стлался вокруг сетчатого колпачка над фитилем. Словно фантастическая бабочка забралась в стеклянную клетку, трепеща крыльями, билась в ней и никак не могла выбраться наружу, то и дело срываясь вниз с отвесно-гладких стенок «летучки». Каждый рывок, сопровождаемый наверху, в кормовой рубке, монотонным скрипением переборок и плеском волн, отзывался в отсеке стократ усиленным стуком мотора, заглушающим все звуки шторма.

Мотор глухо, как бы предупреждая, гудел, когда сейнер карабкался и взбирался на гребень, и вдруг с такой яростью частил вхолостую, точно вот-вот был готов сорваться с креплений, разломать переборку и умчаться в ночь. Это происходило в минуту, когда судно, скользнув по откосу волны, зарывалось носом в кипящую муть, а корма взметывалась вверх под предельным углом. Затем наступал момент равновесия. Ровно и четко строчил неустанный мотор, чтобы через мгновение опять захлебнуться раздирающим слух перестуком, в котором человек, даже крича, с трудом слышал собственный голос.

— Кирюша! — позвал пассажир, разглядев маленькую фигурку, снующую в дыму возле мотора.

С завидной ловкостью находя точку опоры на скользкой и валкой палубе, подросток старательно ухаживал за механизмами. Он то склонялся над мотором и почти приникал к нему, то ощупывал разгоряченный металл и охлаждал его маслом, то отставлял масленку и, подхватив гаечный ключ, принимался что-то подкручивать.

«Будет из него заправский моряк, раз на сейнере вроде как дома. После такой школы плавай на чем угодно — нигде, не осрамишься», подумал Федор Артемович, одобрительно наблюдая за маленьким мотористом, который хлопотал у двигателя, не замечая пассажира и не расслышав его оклика.

Кирюша был в своем излюбленном комбинезоне с десятком карманов, в том самом, в каком работал еще в месяцы Севастопольской обороны. Юркая фигурка на фоне тесного и полутемного отсека вызвала в памяти бывшего шкипера ночные рейсы по бухтам осажденного Севастополя. Точно так же, в синеватом чаду, застилавшем отсек, хлопотал Кирюша у капризного мотора, так же пыхало в лицо Федору Артемовичу, когда он спускался из рубки, тепловатыми волнами перегретого масла, от чего с непривычки дурманило голову.

Духота в моторном отделении размаривала и опьяняла. Хотелось поскорее выбраться обратно в холодную темь кормовой рубки или растянуться на палубе в уголку отсека и заснуть, не думая ни о чем: ни о шторме, ни о скорой высадке в ночь, ни о предстоящих опасностях.

Соблазнительный пример подавал усатый механик: он сидел на ящике для инструментов, запрокинув голову к переборке, покачиваясь в такт крену, и дремал, предоставив Кирюше право самостоятельно распоряжаться мотором.

— Принимай гостей, хозяин! — громко сказал Федор Артемович, подходя к нему.

Механик встрепенулся и вскочил.

— Догребли? — сонно поинтересовался он. — Что-то быстро. Или в другом месте сходишь?

— Проснись, проснись, Андрей Петрович! — смеясь, посоветовал пассажир. — Еще два часа ходу.

Маленький моторист наконец услышал разговор и, глянув на гостя, заулыбался.

— Так присаживайся, Федор, — пригласил механик, направляясь к мотору.

— Ступай отдохни, — разрешил он подростку, беря у него масленку и ветошь.

Тот, как с ледяной горки, скользнул по наклону палубы и смаху плюхнулся на ящик.

— Устал, Кирюша? — спросил Федор Артемович, пытливо поглядывая на взмокшего от жары моториста.

— Немного. Мы по одному на вахте. Вдвоем тесно, когда качает… А я про вас теперь думал.

— Что?

— А что вы как с неба свалились. Кого ни спрошу, никто ничего не слыхал: может, остались вы в Севастополе, может, к партизанам в горы пробрались, может, в плену или погибли…

Федор Артемович помрачнел.

— Чуть не остался… Слышал про террасы?

— Конечно. Значит, и вы оттуда уходили?

— Да, — вздохнул Федор Артемович. — И я оттуда уходил. В ночь на третье июля, когда в Севастополе уже были немцы. До смерти не забуду.

Искоса посмотрев на шкипера, Кирюша задумался, припомнив высокий извилистый берег между Херсонесским маяком и мысом Фиолент, крутые каменные пласты, длинными рыжими ступенями сползающие к морю.

Пыльная пустынная дорога вьется мимо раскопок старинного города Херсонеса. Кирюша частенько находил там заплесневевшие монеты и утварь. Обомшелые развалины храма богини Дианы, которой в давние времена приносились человеческие жертвы… Раскинулось выжженное солнцем бурое побережье, испещренное приятными глазу квадратными пятнами кудрявых виноградников. Дремлет, нежась под солнцем, беспредельное синее море. Неподвижно, как гигантские глыбы малахита, стоят на дне подводные леса водорослей, хорошо различимые с вершины террас, ласково манит к себе прозрачная глубь… До чего приятно, сомлев от жары, кинуться с крутизны в море!

Иное представилось Федору Артемовичу — такое, чего, к счастью, не довелось видеть, испытать и пережить Кирюше. Стена отсека словно раздвинулась, открыв взору бывшего шкипера кишащие людьми выступы и расщелины, черные тени «мессершмиттов» и «юнкерсов» на желтых откосах скал, бесконечные фонтанчики пыли, взвихренной пулеметными очередями, всплески у подножья террас, взбудораженное до дна штилевое море…

День сухой и мучительный, как ощущение распухшего от жажды языка. Вторые сутки держались последние защитники главной базы Черноморского флота, прижатые немецкими танками и автоматчиками к морю, на скалы террас, обстреливаемые с высоток над взморьем и с воздуха; отбивая атаки наседающих врагов, с горечью, понятной лишь черноморцам, обращали свои взгляды в ту сторону, где в сплошной пелене дыма изнемогал в предсмертных муках родной Севастополь. Наперекор орудийным залпам и разрывам бомб, рассыпались учащенные пулеметные и автоматные очереди. Слыша их, люди на террасах поминали добрым словом горстку храбрецов, которая заслоняла путь к их «пятачку», к террасам. Исход боя был предрешен. Однако черноморцы, засевшие среди развалин в городе, заранее обрекли себя на смерть, чтобы выиграть время и прикрыть террасы до ночи, когда подойдут корабли…

— А про такое слышал: «Рус буль-буль»? — глядя в пространство, тихо спросил Федор Артемович.

Кирюша отрицательно мотнул головой.

— «Буль-буль»… — глухо повторил Федор Артемович. — Ничего, скажем и мы, когда они забулькают!.. Это фрицы кричали с высоток над террасами. Два дня кричали, а сунуться поближе не смели, хотя с трех сторон прижали нас до моря. Очень хотелось им скинуть всех нас туда… Кричат, а сами ни с места. Учеными стали после Сухарной балки, Сапун-горы, Константиновского равелина и Малахова кургана. «Пятачок» им еще на копейку разуму прибавил. Кто из них уцелеет, когда войне срок выйдет, тот и во сне вспомнит. Вместо чертей черноморцы приснятся. А ведь какое преимущество: танки и минометы, автоматчики сховались за танками и строчат по верхушкам террас, «мессера» с одной стороны бреют, «юнкерсы» утюжат и взморье и террасы — с другой… В общем, похоже, что амба нам. Придется костьми лечь прежде времени. Кораблей нет. Море под боком, а не напьешься. Вторые сутки без глотка пресной воды. Язык распух. Мычим, а не говорим. Сколько бы немцев тогда против каждого из нас ни стояло, но хуже всего — без воды очутиться. Солнце до мозгов пропекло, всякая всячина в голову лезет.