Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Когда президент Гинденбург облек Гитлера полной властью, «чтобы защитить немецкую демократию», в январе 1933 года, в Германии не было силы, способной устранить или как-то сдержать Гитлера. Его истинная злоба проявилась, когда его власть стала абсолютной, и после этого его сдерживали только собственные понятия о том, что может сойти ему с рук. До холокоста оставалось еще много лет. Прошло почти девять лет после прихода нацистов к власти, прежде чем Геринг издал «Приказ об окончательном решении еврейского вопроса», за три года до разгрома нацистов.

Я не могу забыть, что ответил мне Гальдер, когда я спросил его:

— За что вы сражались?

— Мы дали присягу фюреру, — ответил он. — У нас не было выбора.

Он подтвердил то, что я знал и так. Мы, американцы, после нападения японцев и после того, как Гитлер объявил войну, должны были сражаться ради того, чтобы защитить свою страну, ради своей веры в права человека, а не ради того, чтобы восславить всемогущего вождя или поработить другие народы. У нас президент служит стране, а не наоборот. Когда Рузвельт умер, мы были потрясены и опечалены, но его смерть никак не повлияла на наши ценности. Когда умер Гитлер, а с ним и все надежды на победу, немцам больше не за что было сражаться. Объект их присяги исчез, и никто не встал на его место. Там не было гуманистических идеалов — ни защиты прав человека, ни понятий о благородстве или чести, одно только слепое послушание. Как будто Гете, Бетховена, Брамса, Шиллера, Лютера и великих немецких философов никогда не существовало. Единственной целью нацистов было порабощение соседних народов и продвижение по служебной лестнице. Когда противники разгромили немцев, им пришлось открыть глаза на глупость нацистских бредней и извращенные преступления, увидеть разрушенные города и с тоскою ждать той поры, когда их пленные вернутся домой.

Гитлер настолько полно разрушил все традиционные ценности и порядочность Германии, что у поколения, поклявшегося ему в верности, в буквальном смысле слова не осталось моральных ценностей или идеалов, на которые оно могло бы опереться. Конечно, остались привычки повседневной жизни: усердие и чистоплотность. Немцы, которые с радостью прятались за спиной Гитлера, пока он был на вершине, но не могли выйти из его тени, когда он потерпел провал, теперь оказались в лучах безжалостного света, обнажившего материальную и духовную пустоту нацистской злобы. Нигде этот свет не сиял так же разоблачительно, как в Нюрнберге, сначала в комнатах для допросов, потом в зале суда. Никто из подсудимых ни разу не сослался хотя бы на одну положительную сторону национал-социализма и не выказал ни следа еще остающейся веры в его догматы. Даже Геринг, заявлявший о своей верности Гитлеру и расхваливавший нацизм, чтобы выставить себя героем, никогда не говорил об идеалах, а только о жажде власти.

Я был глубоко благодарен судьбе за то, что стал гражданином страны с идеалами и ценностями, защищавшими права человека; они не всегда идеально соблюдались, но я мог посвятить жизнь их достижению, и я уже без страха смотрел в лицо смерти, борясь за их спасение. Такое впечатление, что нацистам в Нюрнберге даже не приходило в голову, что их враги сражались не только против зла нацизма, но и за свои собственные ценности.

Уроки истории всегда забываются, если только не создаются постоянные институты, чтобы не допустить повторения ошибок. Тот, кто надеется, что если мы просто будем помнить зверства Гитлера или горевать о его жертвах, то эти злодеяния больше не случатся нигде и никогда, должен понимать, что тиран еще может прийти к власти, так же как когда-то Гитлер. Я снова осознал, как важно, чтобы конгресс и Верховный суд делали свою работу: контролировали действия президента и предотвращали злоупотребления при помощи нашей системы сдержек и противовесов. И я все время думал, как важно воспитывать американских детей на этих ценностях.

Глава 2

Трибунал

В Нюрнберге 20 ноября 1945 года должен был начаться процесс. У Международного военного трибунала — «Суда», отличного от американского обвинения, — имелся собственный штат переводчиков и электронная система для синхронного перевода на английский, немецкий, французский и русский языки. Меня попросили в качестве услуги переводить первое заседание с английского на немецкий.

Я сидел в стеклянном боксе с переводчиками в зале суда. Четверо судей с четырьмя помощниками были слева от меня, обвиняемые с адвокатами впереди и справа. Столы четырех стран-обвинителей стояли прямо передо мной, а за ними на покатом полу располагались места для прессы и привилегированных посетителей. Вооруженная охрана в белых шлемах стояла у стены позади обвиняемых. В тот момент зал был центром мира, и стул подо мной горел!

Судьи сидели с торжественным видом, и с первой минуты сэр Джеффри Лоуренс полностью руководил процессом, несмотря на отдельные мелкие помехи в виде глохнущих наушников, которые были нужны и ему, и всем остальным, чтобы следить за ходом многоязычного заседания. Во время нескольких таких вынужденных пауз Геринг заметил меня в стеклянной будке переводчиков и подмигнул, как будто мы с ним были приятели.

Главным переводчиком трибунала был полковник, известный французский лингвист. Он привез с собой в Нюрнберг обученных переводчиков, но попросил меня работать с ними вместе. На первом заседании мне приходилось отыскивать юридические термины, значения которых я не знал, и это меня смущало. Я понял, что переводить в зале суда — это совсем не то же самое, что переводить на допросах. Там я мог попросить прерваться, если человек говорил слишком долго, или переспросить и уточнить что-либо, когда не совсем понимал смысл. Здесь же переводчики были физически отделены от говоривших и не имели возможности контролировать продолжительность выступления или попросить что-то уточнить. Они могли только нажать красный стоп-сигнал, когда отставали. Тогда их «слушатели», как правило председательствующий судья, обращались за разъяснением, хотя повторенная фраза часто была не яснее той, что вызвала затруднение в первый раз. Судебные переводчики должны быть настоящими роботами — на одном языке слушаешь, на другом говоришь! Это мне было неинтересно, а кроме того, я знал, что справиться с лингвистическим разнообразием говоривших и юридическими терминами выше моих сил. Я решительно отклонил предложение полковника переводить в зале суда.

Совершенно неожиданно для себя я получил благодарственную медаль за службу в сухопутных войсках от главнокомандующего силами США в Европе. Судья Джексон собрал сотрудников обвинения и прочел приказ о награждении, где, в частности, говорилось:

«Будучи главой отдела переводчиков, сержант Зонненфельдт [в то время уже штатский человек, произведенный из рядовых в сержанты] взял на себя создание и руководство отделом в составе 50 человек. Его отдел предоставил переводчиков для допросов более чем 75 важнейших свидетелей, в том числе 21 из основных лидеров гитлеровской коалиции, а также застенографировал, расшифровал и обработал тексты допросов и связанные с ними устные и письменные показания, данные под присягой. Работая таким образом, его отдел собрал более 10 000 страниц следственных материалов. Зонненфельдт рекомендовал принципы и порядок действий при работе с заключенными на допросах, и эти принципы и порядок оказались столь целесообразны и практичны, что получили одобрение и используются следователями до сих пор. Среди сотрудников отдела Зонненфельдта были вышестоящие офицеры и штатские лица разных национальностей. Он обращался с ними с поразительной дипломатичностью и тактом, так что смог обеспечить их искреннее сотрудничество, несмотря на многие различия. Своей руководящей ролью и ревностным служением сержант Зонненфельдт внес ценный вклад в подготовку суда над главными военными преступниками в Нюрнберге, Германия. По распоряжению военного министра и т. д. и т. п.»

Я гордился этим признанием и бережно хранил фотографию, на которой судья Джексон прикалывает мне медальную ленту.

Мое решение не идти в судебные переводчики понравилось полковнику Амену и судье Джексону, так как они не хотели, чтобы я уходил из команды обвинения. Моя роль переводчика эволюционировала в роль следователя, ведущего допросы. Я еще раньше начал допрашивать дополнительных свидетелей, которые помогали выстроить обвинение против подсудимых.

Процесс продолжался, и я с одним из моих свидетелей участвовал в эпизоде, о котором в итоге узнал президент Трумэн. Генерал Донован с самого начала хотел, чтобы Геринг, самый высокопоставленный из уцелевших нацистов, сделал публичное признание в суде. Естественно, против этого никто не возражал, но между тем я продолжил искать известных немцев, которые могли бы выступить со стороны обвинения или изобличить Геринга. В идеале это должны были быть всем известные бывшие нацисты, которые сорвали бы маску с национал-социализма не столько перед судом, сколько перед немецким народом. Публичное признание Геринга оставалось «больным вопросом» для генерала Донована, который участвовал в подготовке обвинения с американской стороны. В Нюрнберге Донован все так же пользовался большим влиянием и авторитетом, но у него не было официальной должности в группе обвинителей от США. Он разговаривал с заключенными и свидетелями, имея в голове собственный план.