Золото прииска «Медвежий» - Владимир Першанин

Между тем отсрочка мне дана была совсем короткая. Оказалось, что меня твердо решили прикончить, и события покатились как снежный ком.

7

Помню, что в тот день я встретил Галю. Заулыбавшись во весь рот, отпустил ей комплимент, хотя выглядела она неважно. Вся какая-то серая, оплывшая, со вздернутым животом. На мое приветствие Галя ответила едва заметным кивком и сразу же отвернулась. Я собрался было обидеться, но вдруг сообразил, что она беременна. Не от меня ли? Торопливо прикинул по пальцам и вышло, что забеременела она гораздо раньше. А со мной занималась любовью уже в положении. Да еще спирт кружками глотала. Ну и баба!

Был жаркий августовский день. Обмелевшая за лето

Нора, журча, перекатывалась через галечную отмель. Я снял сапоги и шел босиком по нагретым камням. Прииск громыхал ниже по течению, а здесь было тихо и спокойно.

Я пришел на берег, туда, где мы раньше обычно купались с Мишкой. Здесь было довольно глубоко, а ближе к середине реки начинались пороги. Торчало несколько огромных, обкатанных до зеркального блеска валунов, а вокруг них бешенно крутились темные водовороты.

Нора — опасная река. И в половодье, когда она широким мутным потоком несется к океану, выворачивая огромные пласты берега, и сейчас, когда вода упала до самой нижней отметки. Галечные мели перегораживают русло, а обмелевший стрежень прячет под водой огромные камни…

Я снял черные зековские штаны и, оставшись в кальсонах, осторожно спустился вниз. Прикосновение прохладной воды к разгоряченным ступням было необыкновенно приятным. Поскуливая от удовольствия, я стащил кальсоны. Коленки лоснились от въевшегося машинного масла, а ноги стали тонкими и мосластыми.

Набрав в легкие воздуха, я собрался было нырнуть. Но животное чувство самосохранения, которое особенно остро срабатывало в лагере, заставило меня встревоженно обернуться. Может быть, я услыхал какой-то посторонний звук, а может, это стало привычкой — постоянно оборачиваться в ожидании опасности.

Дега, Шмон и Петрик неторопливо выходили из-за подковы молодых елок. Дега, высокий, аккуратно расчесанный, в новых штанах с напуском на яловые сапоги, шел впереди. Шмон, красный, короткошеий, держал в руке отполированную деревянную дубинку. Однажды я видел, как он колотил ею молодого зечонка. Хряск разбиваемых костей стоял у меня в ушах целый месяц. И я вдруг понял: сейчас этой дубинки предстояло отведать мне…

Все произошло очень быстро. Петрик забежал вперед, отрезая мне путь к отступлению. Дега, глядя сквозь меня своими выпученными рачьими глазами, вытягивал из-за голенища сапога заточку. Петрик нагнулся и поднял увесистый камень-голыш. Шмон обходил сбоку, перехватывая поудобнее дубинку.

Я застыл, отчетливо понимая, что вот она пришла, моя смерть. Меня будут с таким же хряском молотить дубинкой, проткнут несколько раз заточкой и, для верности, опрокинут на голову булыжник. А потом бросят в воду… И вершить это будут люди, привыкшие убивать и не знающие жалости. Им наплевать, что мне, Славке Малькову, всего восемнадцать лет, что меня ждет мама, сестры и младший братишка Петька. И что я ни в чем не виноват и не хочу умирать. Не хочу!

Я схватил сапог, стоявший рядом. Мне повезло, что я не оцепенел от страха, и вдвойне повезло, что самопал-пистолет оказался именно в том, а не в другом сапоге. Иначе мне не хватило бы этих нескольких секунд.

Я до отказа рванул тугую пружину и сразу же отпустил рычаг. Грохнуло так, что заложило уши. Оторвавшийся ствол, фырча отлетел прочь. Дега вскрикнул и отшатнулся. Пуля угодила ему в скулу возле левого уха и вышла под правым глазом. Глаз вышибло, он повис, словно большая красная виноградина, из-под которой толчками выбивало черную кровь. Схватившись руками за голову, Дега тонко и пронзительно закричал. Петрик выронил камень-голыш, приготовленный для меня, а я кинулся на Шмона, выставив вперед обломок пистолета. Развернутая лепестком железка была в крови, и кровь капала с моих пальцев.

Шмон, оглушенный выстрелом и не ожидавший сопротивления с моей стороны, все еще держал перед собой отполированную дубинку.

— Козел! Тварь вонючая!

Выкрикивая что-то еще, я кинулся на него с обреченной решимостью щенка, которому нечего терять. Кажется, я располосовал ему руку острым обломком пистолета. Он выронил дубинку, и мы, сцепившись, покатились по траве.

Я видел его побагровевшее лицо с бляшками и буграми на щеках, и ненависть, никогда до этого не испытанная мной, удваивала силы. Конечно, будь на его месте Дега, тот давно проткнул бы меня одной из своих знаменитых заточек. Но убийцей дано родиться не каждому. А Шмон сам по себе не был ни сильным, ни страшным. Он был всего лишь на подхвате, один из шоблы, и сейчас это мешало ему справиться со мной.

Дега, самый страшный человек в лагере, стоял на коленях, зажимая лицо ладонями, и, всхлипывая, стонал. Возле него суетился хорек Петрик, но у него не было даже носового платка, чтобы зажать рану.

— У-о-ой! — всхлипнул Дега, и Петрик, наконец сообразив, что его могут посчитать трусом, бросился на помощь Шмону.

Они бы добили меня, но и на этот раз удача оказалась на моей стороне.

— Усим лягать! Ну, кому я говорю!

Водовоз, ефрейтор Сочка, хохол с вислыми пегими усами, соскочив с бочки, бежал в нашу сторону. На бегу он сорвал из-за спины автомат и рассыпал над нашими головами длинную трескучую очередь.

Петрик замер и послушно растянулся на траве лицом вниз. Шмон выпустил мои руки, и я, ничего не соображая от страха и злости, снова набросился на Шмона. Сочка отбросил меня пинком тяжелого сапога и погрозил автоматом:

— Цыц, пришью на месте!

Подошел к Деге, который, стоя на коленях, продолжал раскачиваться и всхлипывать, осмотрел его лицо и голову:

— Ну, вы тут натворили делов!

Горинский молча и умело зашил два порванных пальца на моей правой руке и, ощупав бок, по которому прогулялся сапог Сочки, отсвистал короткую и красивую мелодию из «Сопок Манчжурии»:

— Повезло тебе, Мальков! Всего лишь трещина…

Я и сам знал, что мне повезло. Будь на месте рассудительного и спокойного водовоза Сочки другой охранник, более рьяный и обозленный своей собачьей службой, вполне мог бы положить всех нас из автомата в одну кучу. Здесь, на северных приисках, охрана шутить не любит, тем более что стрельбу в нашем случае первыми открыли зеки.

— У Дягилева хуже дела, — заканчивая перевязку, сообщил Горинский. — Можно сказать, совсем дрянные. Когда у человека вышибают мозги, он обычно умирает. Даже когда мозгов немного.

Я не сразу понял, что Дягилев — это Дега. И, приходя в себя от шока, вдруг отчетливо осознал, что я натворил. Блатные мне не простят Дегу. И теперь спасти меня не сможет никто. Разве что Господь Бог схватит за шиворот и забросит за тысячи верст в родную мою деревеньку Коржевку, подальше от всей этой сволочи…

Но чудес на свете не бывает, и меня отвели в штрафной изолятор, где помимо других заключенных уже сидели Шмон и Петрик. Тесная одиночка пропахла духом немытых человеческих тел и прелой древесиной.

Я походил по узкой бревенчатой клетке и опустился в угол. Пульсирующей острой болью отдавали раненые пальцы, болел бок и тупое безразличие охватывало все мое существо.

— Эй, Малек! — кричал из другого конца изолятора Шмон. — Мы знаем, что ты здесь! Готовься, скоро сделаем из тебя Машку!

— А он давно готов, — подал голос Петрик, сидевший через две камеры от меня. — Уже обделался со страху и подмылся. Эй, ты, Малек, мойся чище!

Он дурковато хохотал, молотя кулаком по нарам, а я, подскочив к двери, в бешенстве заорал:

— Вы меня втроем не смогли пришить, а теперь опомнились и захлопали языками!

— До утра тебе не дожить, — громко обещал Петрик.

Остальные камеры молчали, хотя народу в изоляторе, как всегда, хватало, а лагерные новости распространяются мгновенно. Видимо, особого сочувствия к Деге, который в это время умирал в санчасти, никто не испытывал. Лишь по очереди выкрикивали угрозы Шмон и Петрик.

Дежурному сержанту это вскоре надоело, и он зычно скомандовал:

— А ну, заткнуться всем!

Рисуясь перед остальными заключенными, Петрик продолжал орать и материться. Сержант, лязгая замком, открыл дверь его камеры. Там поднялась возня. Видимо, охранник вправлял Петрику мозги коваными сапогами.

— Не буду! Молчу, ей-богу, молчу! — заголосил воренок.

В камере стало тихо. Лишь, рассерженно бормоча, топал по коридору дежурный.

Но самое удивительное произошло перед тем, как меня вызвали на допрос.

— Эй, Малек, — негромко позвали из соседней камеры. — Двигайся ближе к стене. Ты меня слышишь?

— Слышу.

Голос принадлежал какому-то незнакомому зеку.

— Дега умер час назад. На берегу в него стрелял Петрик. Ты понял?